Такимъ образомъ окончились всякія мои непосредственныя сношенія съ Блаватской. Я не отвѣтилъ ей на послѣднее письмо ея, не плѣнился перспективой «забвенія прошлаго», не вернулся въ ея дружескія объятія. Я не боялся ея угрозы, не чувствовалъ себя сжатымъ магическимъ кольцомъ «теософскаго» мщенія и вообще подобенъ былъ той легкомысленной птичкѣ, о которой когда-то пѣлось:
Ходитъ птичка весело |
Все теперь стало совершенно ясно. Ждать какихъ-либо новыхъ откровеній не представлялось надобности, и ничто уже не въ состояніи было ослабить фактовъ, сдѣлавшихся мнѣ извѣстными. Еще осенью 1884 года, въ Эльберфельдѣ, я говорилъ Блаватской, что не желаю оставаться въ спискѣ членовъ «теософическаго общества», такъ какъ замѣчаю несоотвѣтствіе дѣйствій нѣкоторыхъ членовъ (начиная съ Олкотта) основнымъ правиламъ «устава». Но Елена Петровна, сильно тогда больная, стала «умолять» меня не отказываться оффиціально отъ членства, не дѣлать ей такой непріятности и «скандала».
— Дайте мнѣ лопнуть, поколѣть, — говорила она на своемъ любимомъ жаргонѣ, — тогда и дѣлайте что угодно, а пока я еще, хоть и колодой лежу, а все жъ таки не подохла, — не срамите меня и не давайте пищи разнымъ разговорамъ… вѣдь мои враги обрадуются — вотъ, молъ, и соотечественника удержать не могла, сбѣжалъ! Ну, если вамъ претитъ кто… Олкоттъ, либо другіе — такъ и плюньте на нихъ, не дѣлайте меня отвѣтственной за все и про все, пожалѣйте больную старуху…
Помимо всякой жалости, я увидѣлъ ясно, что оффиціальный мой выходъ изъ общества до послѣдней степени разобидитъ «madame», ея дружба ко мнѣ не устоитъ послѣ этого — и я отъ нея
Таким образом окончились всякие мои непосредственные сношения с Блаватской. Я не ответил ей на последнее письмо ее, не пленился перспективой «забвения прошлого», не вернулся в ее дружеские объятия. Я не боялся ее угрозы, не чувствовал себя сжатым магическим кольцом «теософского» мщения и вообще подобен был той легкомысленной птичке, о которой когда-то пелось:
Ходит птичка весело |
Все теперь стало совершенно ясно. Ждать каких-либо новых откровений не представлялось надобности, и ничто уже не в состоянии было ослабить фактов, сделавшихся мне известными. Еще осенью 1884 года в Эльберфельде я говорил Блаватской, что не желаю оставаться в списке членов «теософического общества», так как замечаю несоответствие действий некоторых членов (начиная с Олкотта) основным правилам «устава». Но Елена Петровна, сильно тогда больная, стала «умолять» меня не отказываться официально от членства, не делать ей такой неприятности и «скандала».
— Дайте мне лопнуть, поколеть, — говорила она на своем любимом жаргоне, — тогда и делайте что угодно, а пока я еще, хоть и колодой лежу, а все ж таки не подохла, — не срамите меня и не давайте пищи разным разговорам… ведь мои враги обрадуются — вот, мол, и соотечественника удержать не могла, сбежал! Ну, если вам претит кто… Олкотт, либо другие — так и плюньте на них, не делайте меня ответственной за все и про все, пожалейте больную старуху…
Помимо всякой жалости, я увидел ясно, что официальный мой выход из общества до последней степени разобидит «madame», ее дружба ко мне не устоит после этого — и я от нее
