ея успокоительное вліяніе даже въ болѣзни, что я ни мало, ничего не боялась, увѣренная, что хотя она лежитъ недвижима, но что опасности нѣтъ. Даже въ послѣднюю ночь, когда докторъ заявилъ, что она болѣе въ себя не придетъ: когда она уже нѣсколько часовъ была въ полномъ безпамятствѣ и я, говоря по-человѣчески, должна была сознавать, что все кончено, я не переставала надѣяться!.. Никогда не забуду этой ночи, но не могу входить въ подробности… Одно скажу: въ восемь часовъ утра «H. P. B.» открыла глаза и совершенно спокойно, голосомъ, котораго мы много дней у нея не слышали, попросила позавтракать… Когда пріѣхалъ докторъ, я вышла ему навстрѣчу: изумленіе его было велико!.. «H. P. B.» встрѣтила его словами: «Ахъ, докторъ! вы не вѣрите нашимъ великимъ учителямъ!» Съ этого дня она стала быстро оправляться, а врачи (отмѣнивъ смертный приговоръ) начали усиленно посылать ее въ Европу… Но я за ней ужь не могла тотчасъ ѣхать; всѣ эти волненія осилили меня, я сама съ ногъ свалилась!»
Несчастная мистриссъ Оклэй! она, очевидно, все это писала подъ диктовку, и мнѣ представляется, какъ ее захватили, запугали еще больше, вырвали изъ нея совѣсть и заставили сдѣлаться послушнымъ орудіемъ тѣхъ, отъ кого она бѣжала въ ужасѣ. И это бѣгство даже оказалось не бѣгствомъ, а стремленіемъ за «madame». Тотчасъ она не могла ѣхать, ибо заболѣла, но поправившись поспѣшила… соединиться съ «H. P. B.»…
И вотъ что говоритъ она объ этой своей благодѣтельницѣ «H. P. B.»:
«Говорятъ, будто бы фамильярность порождаетъ небреженіе, но замѣчательно, что съ ней чѣмъ ближе и короче мы сходились, чѣмъ неразлучнѣй становились въ повседневной жизни, тѣмъ большее уваженіе мы къ ней чувствовали, тѣмъ глубже научались почитать ее!.. Удивительная, таинственная демаркаціонная черта всегда ее окружала, ограждая внутреннюю, духовную жизнь ея отъ внѣшняго, обыденнаго существованія…»
Любопытно, что̀ бы сдѣлала и сказала погибшая мистриссъ Оклэй, какое лицо у нея было бы, еслибъ m-me де-Морсье или
ее успокоительное влияние даже в болезни, что я нимало ничего не боялась, уверенная, что хотя она лежит недвижима, но что опасности нет. Даже в последнюю ночь, когда доктор заявил, что она более в себя не придет: когда она уже несколько часов была в полном беспамятстве и я, говоря по-человечески, должна была сознавать, что все кончено, я не переставала надеяться!.. Никогда не забуду этой ночи, но не могу входить в подробности… Одно скажу: в восемь часов утра «H. P. B.» открыла глаза и совершенно спокойно, голосом, которого мы много дней у нее не слышали, попросила позавтракать… Когда приехал доктор, я вышла ему навстречу: изумление его было велико!.. «H. P. B.» встретила его словами: «Ах, доктор! вы не верите нашим великим учителям!» С этого дня она стала быстро оправляться, а врачи (отменив смертный приговор) начали усиленно посылать ее в Европу… Но я за ней уж не могла тотчас ехать; все эти волнения осилили меня, я сама с ног свалилась!»
Несчастная мистрисс Оклей! она, очевидно, все это писала под диктовку, и мне представляется, как ее захватили, запугали еще больше, вырвали из нее совесть и заставили сделаться послушным орудием тех, от кого она бежала в ужасе. И это бегство даже оказалось не бегством, а стремлением за «madame». Тотчас она не могла ехать, ибо заболела, но поправившись поспешила… соединиться с «H. P. B.»…
И вот что говорит она об этой своей благодетельнице «H. P. B.»:
«Говорят, будто бы фамильярность порождает небрежение, но замечательно, что с ней чем ближе и короче мы сходились, чем неразлучней становились в повседневной жизни, тем большее уважение мы к ней чувствовали, тем глубже научались почитать ее!.. Удивительная, таинственная демаркационная черта всегда ее окружала, ограждая внутреннюю, духовную жизнь ее от внешнего, обыденного существования…»
Любопытно, что бы сделала и сказала погибшая мистрисс Оклей, какое лицо у нее было бы, если б m-me де Морсье или
