чѣмъ кажется съ перваго разу. По крайней мѣрѣ мнѣ приходилось видѣть мельканіе чего-то подобнаго въ прорывавшихся у Е. П. Блаватской намекахъ. Въ иныя минуты она положительно производила впечатлѣніе существа закабаленнаго, связаннаго чѣмъ-то или кѣмъ-то.
Въ такія минуты она была очень жалка и несчастна. Я никогда не забуду, какъ однажды она воскликнула:
— Хотѣла бы вернуться… хотѣла бы стать русской, христіанкой, православной… тянетъ меня… и нѣтъ возврата!.. я въ цѣпяхъ… я не своя!
А черезъ полчаса начались опять разглагольствованія о «хозяинѣ»…
По мѣрѣ того какъ печатался въ «Русскомъ Вѣстникѣ» этотъ разсказъ мой, я слышалъ отъ нѣсколькихъ лицъ такого рода разсужденія: «Зачѣмъ вы сказали, что жалѣли и жалѣете эту ужасную женщину? Она такъ преступна, такъ отвратительна — и вы сами доказываете это, — что никакъ не можетъ вызывать къ себѣ чувства жалости, особенно въ человѣкѣ, лично знакомомъ со всѣми ея обманами, полной безпринципностью, злобой и клеветою!..»
Отвѣчу: я не только былъ свидѣтелемъ отвратительныхъ ея дѣяній; но и на себѣ самомъ испыталъ ея грязное мщеніе, — и все-таки, вспоминая нѣкоторыя минуты нашихъ бесѣдъ съ нею, я не могу думать о ней безъ жалости. Я никогда не позволялъ разростаться во мнѣ этому чувству, я всегда его сдерживалъ и неуклонно дѣлалъ свое дѣло — наблюдалъ, слѣдилъ за нею, ловилъ ее. Когда пришло время — я спокойно способствовалъ всѣмъ, что было въ моей власти, ея разоблаченію, не упустилъ ничего, не проявилъ относительно этой возмутительной обманщицы никакой слабости. Но жалость къ ней все же оставалась. Теперь, когда ея нѣтъ, я, опять таки безъ послабленія, предаю во всеобщее свѣдѣніе разсказъ объ ея скверныхъ дѣяніяхъ. А жалость все же остается…
И эта жалость вовсе не признакъ какого-нибудь моего добросердечія. Она имѣетъ свою причину не во мнѣ, а въ самой Еленѣ Петровнѣ Блаватской. Въ свои спокойныя и добрыя минуты она была необычайно симпатична. Въ ней заключалось какое-то обая-
чем кажется с первого разу. По крайней мере мне приходилось видеть мелькание чего-то подобного в прорывавшихся у Е. П. Блаватской намеках. В иные минуты она положительно производила впечатление существа закабаленного, связанного чем-то или кем-то.
В такие минуты она была очень жалка и несчастна. Я никогда не забуду, как однажды она воскликнула:
— Хотела бы вернуться… хотела бы стать русской, христианкой, православной… тянет меня… и нет возврата!.. я в цепях… я не своя!
А через полчаса начались опять разглагольствования о «хозяине»…
По мере того как печатался в «Русском вестнике» этот рассказ мой, я слышал от нескольких лиц такого рода рассуждения: «Зачем вы сказали, что жалели и жалеете эту ужасную женщину? Она так преступна, так отвратительна — и вы сами доказываете это, — что никак не может вызывать к себе чувства жалости, особенно в человеке, лично знакомом со всеми ее обманами, полной беспринципностью, злобой и клеветою!..»
Отвечу: я не только был свидетелем отвратительных ее деяний, но и на себе самом испытал ее грязное мщение, — и все-таки, вспоминая некоторые минуты наших бесед с нею, я не могу думать о ней без жалости. Я никогда не позволял разрастаться во мне этому чувству, я всегда его сдерживал и неуклонно делал свое дело — наблюдал, следил за нею, ловил ее. Когда пришло время, — я спокойно способствовал всем, что было в моей власти, ее разоблачению, не упустил ничего, не проявил относительно этой возмутительной обманщицы никакой слабости. Но жалость к ней все же оставалась. Теперь, когда ее нет, я, опять-таки без послабления, предаю во всеобщее сведение рассказ об ее скверных деяниях. А жалость все же остается…
И эта жалость вовсе не признак какого-нибудь моего добросердечия. Она имеет свою причину не во мне, а в самой Елене Петровне Блаватской. В свои спокойные и добрые минуты она была необычайно симпатична. В ней заключалось какое-то обая-
