о ней мнѣнія и какъ увлекался! Если же его письма къ ней и ко мнѣ были неискренни — то какое коварство и т. д. и т. д.! Однако вѣдь я самъ въ «Изидѣ» (стр. 33, 59, 65, 75—77, 86—87, 88, 96—97 и др.) откровеннѣйшимъ образомъ разсказалъ и о моемъ увлеченіи, усиленномъ разстроенными тогда моими нервами, и о моемъ исканіи что̀ въ Блаватской и ея феноменахъ истинно, а что ложно, и о моемъ двойственномъ чувствѣ къ этой удивительной женщинѣ, то привлекавшей къ себѣ до глубокой жалости, то отталкивавшей отъ себя до еще болѣе глубокаго отвращенія. Я не скрылъ ничего — и всякій безпристрастный, разумный человѣкъ, прочтя «Изиду», почувствуетъ психическую вѣрность моего разсказа, а также сниметъ съ меня обвиненіе въ коварствѣ. Съ какой же стати г-жа Желиховская силится выламывать двери, мною самимъ открытыя настежъ?!
Только послѣ событій въ Вюрцбургѣ я избавился отъ чувства жалости къ Блаватской. Только въ Петербургѣ, въ концѣ 1885 года, узнавъ роль Блаватской въ «исторіи Могини» и выслушавъ всѣ показанія г-жи Желиховской и ея близкихъ о «нашей жріцѣ Изиды», я пересталъ колебаться. Факта и свойства своихъ показаній не отрицаетъ и сама г-жа Желиховская (стр. 124—125 брошюры); только, конечно, въ очевидное противорѣчіе со своими же письмами, говоритъ теперь, что я ихъ выпытывалъ, а она давала ихъ «въ безуміи» и давала показанія… невѣрныя. Но какъ г-жу Желиховскую, такъ и свидѣтелей, на которыхъ она указывала, я безумными не считалъ, и не могъ думать, что сестра показываетъ на свою сестру самыя ужасныя вещи… невѣрно. Отъ такихъ показаній родной сестры Блаватской я пришелъ въ ужасъ и рѣшилъ, что далѣе ее щадить на основаніи личныхъ отношеній, потому, что она сама — «необыкновенный феноменъ», талантлива и моя соотечественница, — невозможно.
Рѣшивъ это, я надѣялся, что мнѣ не придется прервать задолго еще передъ тѣмъ начатаго моего молчанія на ея письма. Прошло и два, и три, и четыре мѣсяца. Я былъ давно ужь свободенъ отъ послѣдняго, даннаго мною ей обѣщанія (см. «Изиду» стр. 219). Я узналъ, главнѣйшимъ образомъ изъ столь «вѣрнаго», какъ тогда думалъ, источника, т. е. отъ ея сестры, такіе ужасные факты, что, при необходимости написать ей, не могъ ограничиться насмѣшливымъ тономъ моихъ послѣднихъ ей писемъ. Подробности ея участія въ «новѣйшихъ» событіяхъ оказались такъ отвратительны. Madame де Морсье просила меня положить предѣлъ дальнѣйшимъ злонамѣреннымъ дѣйствіямъ Блаватской. Наконецъ знаменитая «исповѣдь» посланницы махатмъ довела меня до весьма понятнаго, крайняго возмущенія. Поэтому рѣзкій, уже безъ всякихъ церемоній, тонъ моего отвѣта на «исповѣдь» — вполнѣ естественъ. И вотъ, г-жа Желиховская приводитъ (стр. 131—134 ея брошюры) это письмо мое, каждое слово котораго, отъ перваго и до послѣдняго, является подтвержденіемъ моего разсказа въ «Изидѣ». Я-то очень ей за это благодаренъ, но зачѣмъ ей понадобилось такое письмо — непонятно!
о ней мнения и как увлекался! Если же его письма к ней и ко мне были неискренни — то какое коварство и так далее и так далее! Однако ведь я сам в «Изиде» (стр. 33, 59, 65, 75—77, 86—87, 88, 96—97 и др.) откровеннейшим образом рассказал и о моем увлечении, усиленном расстроенными тогда моими нервами, и о моем искании, что́ в Блаватской и ее феноменах истинно, а что ложно, и о моем двойственном чувстве к этой удивительной женщине, то привлекавшей к себе до глубокой жалости, то отталкивавшей от себя до еще более глубокого отвращения. Я не скрыл ничего — и всякий беспристрастный, разумный человек, прочтя «Изиду», почувствует психическую верность моего рассказа, а также снимет с меня обвинение в коварстве. С какой же стати г-жа Желиховская силится выламывать двери, мною самим открытые настежь?!
Только после событий в Вюрцбурге я избавился от чувства жалости к Блаватской. Только в Петербурге в конце 1885 года, узнав роль Блаватской в «истории Могини» и выслушав все показания г-жи Желиховской и ее близких о «нашей жрице Изиды», я перестал колебаться. Факта и свойства своих показаний не отрицает и сама г-жа Желиховская (стр. 124—125 брошюры); только, конечно, в очевидное противоречие со своими же письмами, говорит теперь, что я их выпытывал, а она давала их «в безумии» и давала показания… неверные. Но как г-жу Желиховскую, так и свидетелей, на которых она указывала, я безумными не считал, и не мог думать, что сестра показывает на свою сестру самые ужасные вещи… неверно. От таких показаний родной сестры Блаватской я пришел в ужас и решил, что далее ее щадить на основании личных отношений, потому что она сама — «необыкновенный феномен», талантлива и моя соотечественница, — невозможно.
Решив это, я надеялся, что мне не придется прервать задолго еще перед тем начатого моего молчания на ее письма. Прошло и два, и три, и четыре месяца. Я был давно уж свободен от последнего данного мною ей обещания (см. «Изиду» стр. 219). Я узнал, главнейшим образом из столь «верного», как тогда думал, источника, то есть от ее сестры, такие ужасные факты, что при необходимости написать ей не мог ограничиться насмешливым тоном моих последних ей писем. Подробности ее участия в «новейших» событиях оказались так отвратительны. Madame де Морсье просила меня положить предел дальнейшим злонамеренным действиям Блаватской. Наконец знаменитая «исповедь» посланницы махатм довела меня до весьма понятного, крайнего возмущения. Поэтому резкий, уже без всяких церемоний тон моего ответа на «исповедь» — вполне естествен. И вот г-жа Желиховская приводит (стр. 131—134 ее брошюры) это письмо мое, каждое слово которого, от первого и до последнего, является подтверждением моего рассказа в «Изиде». Я-то очень ей за это благодарен, но зачем ей понадобилось такое письмо — непонятно!
