также, что я вашъ соотечественникъ и преданъ вамъ, какъ «Еленѣ Петровнѣ,» то мои слова могутъ показаться пристрастными и не произвести должнаго впечатлѣнія. Между тѣмъ Могини — это что-то вродѣ маленькаго непогрѣшимаго папы, въ устахъ коего нѣтъ ни лжи, ни пристрастія. (Зачѣмъ эту последнюю фразу г-жа Желиховская печатаетъ жирнымъ шрифтомъ и подчеркиваетъ — неизвѣстно. Вѣдь ясно, что это мнѣніе не мое, а парижскаго кружка. Да еслибъ это было и мое тогдашнее мнѣніе — такъ что-жь изъ этого слѣдуетъ?) Въ виду этого я просилъ его повѣдать намъ все, что онъ знаетъ про васъ и сдѣлать характеристику. (Вѣдь это дѣйствительно было весьма интересно для всѣхъ, а для меня тогда въ особенности. Какъ они познакомились? гдѣ? когда? признаетъ ли Могини «оккультныя силы» Блаватской? Онъ увѣрялъ — какъ вспоминаю я, наведенный на эти воспоминанія того дня моимъ письмомъ, — что «психическія силы» Блаватской огромны). Онъ приступилъ къ этому прекрасно и началъ производить сильное впечатлѣніе. Но такъ какъ онъ думалъ ѣхать съ вечернимъ поѣздомъ, то, взглянувъ на часы, я убѣдился, что надо прервать немедля начатый разговоръ, спѣшить за его вещами ко мнѣ, накормить его и скорѣе на поѣздъ — не то опоздаетъ… (кто здѣсь поставилъ точки — я или г-жа Желиховская — не знаю). Вдругъ со мною случилось нѣчто странное! Я весь похолодѣлъ (трогали мои руки — какъ ледъ!) Голова пошла кругомъ, я закрылъ глаза; отъ меня, на бывшаго тутъ сомнамбула, Эдуарда, пошло нѣчто, отъ чего онъ сталъ всхрапывать — и вотъ я, съ закрытыми глазами, — увидѣлъ васъ и почувствовалъ, что вы желаете, чтобы Могини остался до утренняго поѣзда».
Тутъ опять не знаю чьи точки. Въ тотъ, для меня, печальной памяти 1884 годъ со мною было нѣсколько такихъ случаевъ, и три лечившихъ меня въ Парижѣ доктора знаютъ это и каждый врачъ, думаю, можетъ назвать, если не объяснить, подобную болѣзнь. Я внезапно холодѣлъ, чувствовалъ дурноту и слабость, передъ закрытыми глазами непремѣнно вырисовывалось чье либо лицо или какая нибудь сцена — и всегда съ «опредѣленной мыслью». Потомъ, очень скоро, все безслѣдно проходило. Эта болѣзнь, слѣдствіе слишкомъ долго потрясавшихся нервовъ, очевидно была серьезна, но мой выносливый и тогда молодой еще организмъ, по счастью, побѣдилъ ее. — Что мнѣ дѣйствительно тогда сдѣлалось дурно — это доказывается тѣмъ, что мои руки были холодны какъ ледъ, по свидѣтельству присутствовавшихъ. Что мнѣ представилось лицо именно Блаватской — это объясняется исключительно на ней сосредоточеннымъ вниманіемъ и разсказами о ней Могини. По приведеннымъ въ письмѣ соображеніямъ я самъ очевидно подумалъ, что хорошо бы Могини остаться до утра и эта мысль, естественно, присоединилась къ образу Блаватской. Теперь, черезъ девять лѣтъ, я очень хорошо знаю, что нечего искать въ этомъ нервномъ, болѣзненномъ явленіи какой-нибудь «передачи на разстояніи мысли и желанія» (фактъ возможный, окрещенный нынѣ именемъ «телепатіи»); но тогда… тогда и я и всѣ были въ поискахъ за «феноменами» и, главное, за феноменами Блаватской, тогда, какъ говоритъ въ своемъ письмѣ,
также, что я ваш соотечественник и предан вам, как «Елене Петровне,» то мои слова могут показаться пристрастными и не произвести должного впечатления. Между тем Могини — это что-то вроде маленького непогрешимого папы, в устах коего нет ни лжи, ни пристрастия. (Зачем эту последнюю фразу г-жа Желиховская печатает жирным шрифтом и подчеркивает — неизвестно. Ведь ясно, что это мнение не мое, а парижского кружка. Да если б это было и мое тогдашнее мнение, — так что ж из этого следует?) Ввиду этого я просил его поведать нам все, что он знает про вас и сделать характеристику. (Ведь это действительно было весьма интересно для всех, а для меня тогда в особенности. Как они познакомились? где? когда? признает ли Могини «оккультные силы» Блаватской? Он уверял, — как вспоминаю я, наведенный на эти воспоминания того дня моим письмом, — что «психические силы» Блаватской огромны). Он приступил к этому прекрасно и начал производить сильное впечатление. Но так как он думал ехать с вечерним поездом, то, взглянув на часы, я убедился, что надо прервать немедля начатый разговор, спешить за его вещами ко мне, накормить его и скорее на поезд — не то опоздает… (кто здесь поставил точки — я или г-жа Желиховская — не знаю). Вдруг со мною случилось нечто странное! Я весь похолодел (трогали мои руки — как лед!) Голова пошла кругом, я закрыл глаза; от меня, на бывшего тут сомнамбула, Эдуарда, пошло нечто, от чего он стал всхрапывать — и вот я, с закрытыми глазами, — увидел вас и почувствовал, что вы желаете, чтобы Могини остался до утреннего поезда».
Тут опять не знаю, чьи точки. В тот для меня печальной памяти 1884 год со мною было несколько таких случаев, и три лечивших меня в Париже доктора знают это и каждый врач, думаю, может назвать, если не объяснить, подобную болезнь. Я внезапно холодел, чувствовал дурноту и слабость, перед закрытыми глазами непременно вырисовывалось чье-либо лицо или какая-нибудь сцена — и всегда с «определенной мыслью». Потом, очень скоро, все бесследно проходило. Эта болезнь, следствие слишком долго потрясавшихся нервов, очевидно, была серьезна, но мой выносливый и тогда молодой еще организм, по счастью, победил ее. — Что мне действительно тогда сделалось дурно — это доказывается тем, что мои руки были холодны, как лед, по свидетельству присутствовавших. Что мне представилось лицо именно Блаватской — это объясняется исключительно на ней сосредоточенным вниманием и рассказами о ней Могини. По приведенным в письме соображениям я сам, очевидно, подумал, что хорошо бы Могини остаться до утра и эта мысль, естественно, присоединилась к образу Блаватской. Теперь, через девять лет, я очень хорошо знаю, что нечего искать в этом нервном, болезненном явлении какой-нибудь «передачи на расстоянии мысли и желания» (факт возможный, окрещенный ныне именем «телепатии»); но тогда… тогда и я и все были в поисках за «феноменами» и, главное, за феноменами Блаватской, тогда, как говорит в своем письме,
