— Какъ совѣстью? да развѣ она отъ васъ требуетъ чего-либо подобнаго?
— Вотъ то-то и есть, что требуетъ, давно, ужь много лѣтъ она отъ меня этого требуетъ. Ей, понимаете ли, то, что̀ она требуетъ, кажется пустяками, а для меня, — еслибы я согласилась на ея желаніе — это было бы преступленіемъ… понимаете — преступленіемъ! Она меня понять не можетъ, мы совершенно разно смотримъ на вещи — вѣдь я христіанка, а она… кто она? мы съ вами этого не знаемъ, да можетъ быть и сама она путемъ не знаетъ. Она пристаетъ ко мнѣ такъ, что мнѣ просто некуда отъ нея дѣваться. «Значитъ, говоритъ, ты меня не любишь, если не хочешь для меня даже этого сдѣлать, ну что̀ тебѣ стоитъ?» Понимаете ли, это просто какая-то дѣтская наивность! И, представьте, X. вѣдь за одно съ нею меня мучаетъ…
— «Вотъ, говоритъ, одна только я и люблю Елену, а ты ее не любишь, потому что не хочешь помочь ей». Вѣдь это что жъ такое! X. дѣйствительно не знаетъ границъ своей жалости къ Еленѣ, но развѣ это настоящая любовь? Развѣ можно идти на ложь и преступленіе для того, чтобы доказать свою любовь!? Эта любовь, въ концѣ концовъ, будетъ для нихъ обѣихъ только гибелью — и ничего больше. Вотъ *** (она назвала имя недавно умершаго ихъ родственника, — человѣка довольно извѣстнаго) — онъ былъ большого ума и настоящій, искренній христіанинъ, — умирая, на смертномъ одрѣ, онъ меня умолялъ не поддаваться просьбамъ Елены и объяснить ей, что еслибы ея желаніе исполнилось, еслибы я согласилась сдѣлать то, о чемъ она меня постоянно проситъ, это, прежде всего, ей самой было бы гибелью…
— Да въ чемъ же дѣло? — сказалъ я, — вѣдь вы говорите все намеками.
— Я иначе не могу говорить.
— Но вѣдь изъ вашихъ намековъ я долженъ заключить нѣчто ужасное. Вы говорите: «преступленіе», «погибель»…
— Такъ оно и есть. Поймите сами, о чемъ я говорю — это не трудно. Не заставляйте меня высказаться больше, я сказала
— Как совестью? да разве она от вас требует чего-либо подобного?
— Вот то-то и есть, что требует, давно, уж много лет она от меня этого требует. Ей, понимаете ли, то, что она требует, кажется пустяками, а для меня, — если бы я согласилась на ее желание — это было бы преступлением… понимаете — преступлением! Она меня понять не может, мы совершенно разно смотрим на вещи — ведь я христианка, а она… кто она? мы с вами этого не знаем, да, может быть, и сама она путем не знает. Она пристает ко мне так, что мне просто некуда от нее деваться. «Значит, говорит, ты меня не любишь, если не хочешь для меня даже этого сделать, ну что тебе стоит?» Понимаете ли, это просто какая-то детская наивность! И, представьте, X. ведь заодно с нею меня мучает…
— «Вот, говорит, одна только я и люблю Елену, а ты ее не любишь, потому что не хочешь помочь ей». Ведь это что ж такое! X. действительно не знает границ своей жалости к Елене, но разве это настоящая любовь? Разве можно идти на ложь и преступление для того, чтобы доказать свою любовь!? Эта любовь, в конце концов, будет для них обеих только гибелью — и ничего больше. Вот *** (она назвала имя недавно умершего их родственника — человека довольно известного) — он был большого ума и настоящий, искренний христианин, — умирая, на смертном одре он меня умолял не поддаваться просьбам Елены и объяснить ей, что если бы ее желание исполнилось, если бы я согласилась сделать то, о чем она меня постоянно просит, это прежде всего ей самой было бы гибелью…
— Да в чем же дело? — сказал я, — ведь вы говорите всё намеками.
— Я иначе не могу говорить.
— Но ведь из ваших намеков я должен заключить нечто ужасное. Вы говорите: «Преступление, погибель…»
— Так оно и есть. Поймите сами, о чем я говорю — это не трудно. Не заставляйте меня высказаться больше, я сказала
