Она презрительно усмѣхнулась.
— Изъ Англіи даже одинъ ѣдетъ, завтра или послѣ завтра пріѣдетъ… Да ужь что̀ тутъ!.. помирать такъ помирать — всѣ тамъ будемъ… какое тутъ, милый человѣкъ, докторъ! — захочетъ «хозяинъ», такъ я сразу встану, вѣдь это ужь бывало, а не захочетъ — кто жъ мнѣ поможетъ!
Мнѣ стало неловко, тяжко и жалко ее до послѣдней степени.
— Что жъ, вы ѣдете? сегодня? — спрашивала она.
— Да, нужно.
— Не уѣзжайте! — вдругъ шепнула она какимъ-то особеннымъ голосомъ. — Неужто не можете вы пробыть со мною дня три-четыре?.. Пожалѣйте меня немного!..
Голосъ ея прервался, изъ глазъ брызнули слезы.
— Вѣдь я одна, — сквозь видимо подступавшія къ ея горлу рыданія говорила она потомъ, — всѣ они — чужіе, чужіе!.. ухаживаютъ за мной, носятся со мною, а мнѣ тошно глядѣть на нихъ, — бить ихъ, плевать на нихъ хочется! Противны они мнѣ всѣ… чужіе! Только вы — свой, родной, русскій! Другъ мой безцѣнный, дѣточка вы моя дорогая, не покидайте вы меня, старуху, въ такое время!.. коли помру — закройте вы мнѣ глаза русской родной рукою… Да и еще одно дѣло: я вѣдь кончила «Голубыя горы», послать надо Каткову, ну, а въ такомъ видѣ рукопись нельзя послать, я по-русски-то пишу не ахтительно, безъ исправленій, да и большихъ — нечего и думать… возьмите, Бога ради, да поправьте. Я и пошлю тогда. А послать скорѣе охъ какъ надо: денегъ у меня своихъ ни полушки, Общество выдаетъ мнѣ мало, а на чужой счетъ жить не очень-то пріятно… Сдѣлайте же божескую милость, истинно доброе дѣло… и на семъ и на томъ свѣтѣ не забуду вашей дружбы… Охъ, тяжко какъ!
Она застонала, и опять слезы выкатились изъ глазъ ея.
Нечего говорить, что она совсѣмъ меня растрогала и разстроила, что она меня въ конецъ побѣдила. Я сказалъ ей, что остаюсь на два, на три дня, даже на недѣлю если ей нужно, и готовъ сейчасъ же приступить къ чтенію ея «Голубыхъ горъ».
Нужно было видѣть, какъ она меня благодарила! Хотя очень
Она презрительно усмехнулась.
— Из Англии даже один едет, завтра или послезавтра приедет… Да уж что́ тут!.. помирать так помирать — все там будем… какое тут, милый человек, доктор! — захочет «хозяин», так я сразу встану, ведь это уж бывало, а не захочет — кто ж мне поможет!
Мне стало неловко, тяжко и жалко ее до последней степени.
— Что ж, вы едете? сегодня? — спрашивала она.
— Да, нужно.
— Не уезжайте! — вдруг шепнула она каким-то особенным голосом. — Неужто не можете вы пробыть со мною дня три-четыре?.. Пожалейте меня немного!..
Голос ее прервался, из глаз брызнули слезы.
— Ведь я одна, — сквозь видимо подступавшие к ее горлу рыдания говорила она потом, — все они — чужие, чужие!.. ухаживают за мной, носятся со мною, а мне тошно глядеть на них, — бить их, плевать на них хочется! Противны они мне все… чужие! Только вы — свой, родной, русский! Друг мой бесценный, деточка вы моя дорогая, не покидайте вы меня, старуху, в такое время!.. коли помру — закройте вы мне глаза русской родной рукою… Да и еще одно дело: я ведь кончила «Голубые горы», послать надо Каткову, ну, а в таком виде рукопись нельзя послать, я по-русски-то пишу не ахтительно, без исправлений, да и больших — нечего и думать… возьмите, бога ради, да поправьте. Я и пошлю тогда. А послать скорее ох как надо: денег у меня своих ни полушки, Общество выдает мне мало, а на чужой счет жить не очень-то приятно… Сделайте же божескую милость, истинно доброе дело… и на сем и на том свете не забуду вашей дружбы… Ох, тяжко как!
Она застонала, и опять слезы выкатились из глаз ее.
Нечего говорить, что она совсем меня растрогала и расстроила, что она меня вконец победила. Я сказал ей, что остаюсь на два, на три дня, даже на неделю если ей нужно, и готов сейчас же приступить к чтению ее «Голубых гор».
Нужно было видеть, как она меня благодарила! Хотя очень
