одинъ даетъ точное подобіе дѣйствительнаго, другой изображаетъ вещь односторонне, неточно, производитъ лишь призраки, и вотъ здѣсь-το возникаетъ вопросъ: къ какому же роду подражательнаго искусства надо отнести дѣятельность софиста?
На этомъ, собственно, кончается первая часть діалога. Связывается она со.второю — философскою тѣми вопросами, которые возникаютъ при словѣ изображеніе и подобіе. Изображеніе, какъ нѣчто, чему не принадлежитъ дѣйствительное существованіе, что не есть сама вещь, а только кажется ею, причиняетъ множество недоумѣній, такъ какъ здѣсь приходится принимать несуществующее за существующее, ложь за правду, и этимъ отвергать ученіе Парменида. Вопросъ обо всемъ этомъ составляетъ уже содержаніе слѣдующей части діалога.
По всему своему характеру, разсматриваемое мѣсто діалога вполнѣ можетъ быть сочтено за наиболѣе слабое въ цѣломъ произведеніи. Языкъ въ немъ такъ не похожъ на обычную живую, яркую, образную рѣчь Платона, такъ мало здѣсь движенія, жизни, такъ, наконецъ, неудаченъ самый пріемъ двухчленнаго дѣленія, что многіе изслѣдователи Платона, въ виду уже одного этого мѣста, признавали діалогъ непринадлежащимъ Платону. Конечно, съ нашей теперешней точки зрѣнія, вся данная часть произведенія и скучна, и утомительна, и даже, пожалуй, излишня. Трудно, разумѣется, знать тѣ соображенія, которыя побудили Платона предпослать столь серьезнымъ вопросамъ, о которыхъ идетъ рѣчь въ срединныхъ частяхъ діалога, это неинтересныя разсужденія о рыболовѣ, купцѣ и т. д. Однако, съ разсужденіями подобнаго рода, съ тѣми же пріемами и тою же сухостью изложенія мы встрѣчаемся и въ другихъ произведеніяхъ философа. Укажемъ, напримѣръ, на Парменида и Политика. Затѣмъ, нельзя забывать также, что на діалоги Платона могла оказывать нѣкоторое вліяніе дѣйствительность, чѣмъ и надо объяснить, напримѣръ, всѣ опредѣленія софиста, съ которыми мы встрѣчаемся въ настоящемъ мѣстѣ. Для грека, своими глазами видѣвшаго софистовъ, наблюдавшаго за ихъ дѣятельностью, эти опредѣленія могли казаться и остроумными, и ѣдкими, и вполнѣ отвѣчающими дѣйствительности. Оправданіе сухости изложенія вообще всего діалога и утомительнаго дѣленія, встрѣчаемаго нами въ первой его части, слѣдуетъ, быть можетъ, искать въ литературныхъ пріемахъ Платона: въ желаніи соблюсти правдивость въ характерѣ
один дает точное подобие действительного, другой изображает вещь односторонне, неточно, производит лишь призраки, и вот здесь-το возникает вопрос: к какому же роду подражательного искусства надо отнести деятельность софиста?
На этом, собственно, кончается первая часть диалога. Связывается она со.второю — философскою теми вопросами, которые возникают при слове изображение и подобие. Изображение, как нечто, чему не принадлежит действительное существование, что не есть сама вещь, а только кажется ею, причиняет множество недоумений, так как здесь приходится принимать несуществующее за существующее, ложь за правду, и этим отвергать учение Парменида. Вопрос обо всём этом составляет уже содержание следующей части диалога.
По всему своему характеру, рассматриваемое место диалога вполне может быть сочтено за наиболее слабое в целом произведении. Язык в нём так не похож на обычную живую, яркую, образную речь Платона, так мало здесь движения, жизни, так, наконец, неудачен самый прием двухчленного деления, что многие исследователи Платона, в виду уже одного этого места, признавали диалог непринадлежащим Платону. Конечно, с нашей теперешней точки зрения, вся данная часть произведения и скучна, и утомительна, и даже, пожалуй, излишня. Трудно, разумеется, знать те соображения, которые побудили Платона предпослать столь серьезным вопросам, о которых идет речь в срединных частях диалога, это неинтересные рассуждения о рыболове, купце и т. д. Однако, с рассуждениями подобного рода, с теми же приемами и тою же сухостью изложения мы встречаемся и в других произведениях философа. Укажем, например, на Парменида и Политика. Затем, нельзя забывать также, что на диалоги Платона могла оказывать некоторое влияние действительность, чем и надо объяснить, например, все определения софиста, с которыми мы встречаемся в настоящем месте. Для грека, своими глазами видевшего софистов, наблюдавшего за их деятельностью, эти определения могли казаться и остроумными, и едкими, и вполне отвечающими действительности. Оправдание сухости изложения вообще всего диалога и утомительного деления, встречаемого нами в первой его части, следует, быть может, искать в литературных приемах Платона: в желании соблюсти правдивость в характере
