тагорѣ дѣйствительно говорится между прочимъ о мужествѣ, и Сократъ приходитъ тамъ къ заключенію, что мужество есть знаніе страшнаго и нестрашнаго. О томъ же идетъ рѣчь и въ Лахесѣ. Но мысль Сократа, что мужество есть знаніе того, чего должно бояться и на что отваживаться, становится здѣсь уже мыслію Никіаса и какъ будто опровергается Сократомъ, который, вопреки Никіасу, наконецъ заключаетъ, что если мужество есть знаніе, а знаніе обнимаетъ всѣ три времени, настоящее, прошедшее и будущее, то быть мужественнымъ, значитъ быть вообще добродѣтельнымъ. Чтожь? въ этомъ заключеніи я отнюдь не вижу противорѣчія съ заключеніемъ Сократа въ Протагорѣ. Въ немъ мужество подведено только подъ категорію знанія; а въ Лахесѣ Сократъ, не противорѣча прежнему, идетъ далѣе и подводитъ знаніе подъ категорію добродѣтели вообще; такъ что изъ заключеній этихъ двухъ разговоровъ составляется слѣдующій силлогизмъ: всякое знаніе — напр. страшнаго и нестрашнаго — есть добродѣтель вообще (по Лахесу); а мужество есть знаніе страшнаго и нестрашнаго (по Протагору); слѣдовательно мужество есть добродѣтель вообще (опять по Лахесу). Такимъ образомъ Лахесъ есть дальнѣйшее раскрытіе одного изъ ученій, содержащихся въ Протагорѣ.
Не болѣе справедливо замѣчаніе Аста, что въ Лахесѣ не кстати и, какъ будто слишкомъ унизительно, изображаются два знаменитые полководца Греціи. Зачѣмъ смотрѣть на жизнь и взаимныя отношенія Эллиновъ съ нашей, новоевропейской точки зрѣнія! То, что теперь кажется унизительнымъ и неприличнымъ, тогда, какъ видно, было въ обычаѣ и основывалось на внутренней организаціи народа. Исторія свидѣтельствуетъ, что сословія Эллинскихъ республикъ не были такъ далеки одно отъ другаго, какъ это представляется намъ, нерѣдко опирающимся не на личныхъ достоинствахъ, а на почетности того званія, къ которому принадлежимъ. При томъ, Никіасъ и Лахесъ бесѣдуютъ не на Аѳинской площади, не въ народномъ собраніи, а въ семейномъ кругу,
тагоре действительно говорится между прочим о мужестве, и Сократ приходит там к заключению, что мужество есть знание страшного и нестрашного. О том же идет речь и в Лахесе. Но мысль Сократа, что мужество есть знание того, чего должно бояться и на что отваживаться, становится здесь уже мыслью Никиаса и как будто опровергается Сократом, который, вопреки Никиасу, наконец заключает, что если мужество есть знание, а знание обнимает все три времени, настоящее, прошедшее и будущее, то быть мужественным, значит быть вообще добродетельным. Что ж? в этом заключении я отнюдь не вижу противоречия с заключением Сократа в Протагоре. В нём мужество подведено только под категорию знания; а в Лахесе Сократ, не противореча прежнему, идет далее и подводит знание под категорию добродетели вообще; так что из заключений этих двух разговоров составляется следующий силлогизм: всякое знание — напр. страшного и нестрашного — есть добродетель вообще (по Лахесу); а мужество есть знание страшного и нестрашного (по Протагору); следовательно мужество есть добродетель вообще (опять по Лахесу). Таким образом Лахес есть дальнейшее раскрытие одного из учений, содержащихся в Протагоре.
Не более справедливо замечание Аста, что в Лахесе не кстати и, как будто слишком унизительно, изображаются два знаменитые полководца Греции. Зачем смотреть на жизнь и взаимные отношения Эллинов с нашей, новоевропейской точки зрения! То, что теперь кажется унизительным и неприличным, тогда, как видно, было в обычае и основывалось на внутренней организации народа. История свидетельствует, что сословия Эллинских республик не были так далеки одно от другого, как это представляется нам, нередко опирающимся не на личных достоинствах, а на почетности того звания, к которому принадлежим. При том, Никиас и Лахес беседуют не на Афинской площади, не в народном собрании, а в семейном кругу,
