діалога: «мы остались одни, и можемъ больше выдавать себя за людей, занимающихся философіею». Въ самомъ дѣлѣ, не было, можетъ быть, времени въ аѳинской жизни, когда Аѳиняне съ такою жаждою стремились философствовать, какъ время Сократа. Тогда и риторы, и софисты, и демагоги, въ портикахъ, въ гимназіяхъ и на площадяхъ, — всѣ и вездѣ являлись философами, судили и рядили, и каждый думалъ, что онъ умѣлъ-бы лучше Перикла управиться съ аѳинскою республикою и гораздо достойнѣе сидѣлъ-бы на престолѣ персидскомъ, чѣмъ Ксерксъ. Тогда всѣ толковали о знаніи, какъ нынѣ толкуютъ о грамотности, образованіи и цивилизаціи, и полагали, что кто обладаетъ этимъ сокровищемъ, тотъ, какъ что ни дѣлай, все будетъ хорошо. Тогда въ знаніи, подобно Сократу, поставляли и добродѣтель, только почитали ее, не какъ Сократъ, знаніемъ иѳическимъ, а какъ Димокритъ, преимуществомъ гражданскимъ, и такимъ образомъ, оставивъ заботу о жизни нравственной, воздвигли идолъ добродѣтели юридической, которая столь-же прекрасно умѣла обижать, притѣснять, похищать и грабить, какъ и выполнять законы честности и правды. Противъ этого-то, односторонне-понимаемаго знанія Платонъ направлялъ разсматриваемый діалогъ и старался доказать, что истинное или иѳическое знаніе не можетъ быть орудіемъ обмана и злодѣйства. Но, излагая свое доказательство, онъ не столько имѣлъ въ виду дѣйствительную истину, сколько нелѣпость противоположнаго ей понятія, т. е. шелъ къ своей цѣли, какъ говорятъ въ школахъ, obliqua demonstrandi ratione, или косвенно, стороною, и пришелъ къ заключенію, что согрѣшающій добровольно лучше того, кто согрѣшаетъ не-хотя. Этого нелѣпаго заключенія, не смотря на то, что оно правильно выведено изъ предзанятаго понятія о знаніи, не могъ одобрить и самъ софистъ; слѣдовательно долженъ былъ отвергнуть и то знаніе, изъ котораго оно выведено. Теперь ему оставалось мыслить слѣдующимъ образомъ: добрый человѣкъ, знающій истинное и справедливое, хотя и можетъ лгать и совершать
диалога: «мы остались одни, и можем больше выдавать себя за людей, занимающихся философиею». В самом деле, не было, может быть, времени в афинской жизни, когда Афиняне с такою жаждою стремились философствовать, как время Сократа. Тогда и риторы, и софисты, и демагоги, в портиках, в гимназиях и на площадях, — все и везде являлись философами, судили и рядили, и каждый думал, что он умел бы лучше Перикла управиться с афинскою республикою и гораздо достойнее сидел бы на престоле персидском, чем Ксеркс. Тогда все толковали о знании, как ныне толкуют о грамотности, образовании и цивилизации, и полагали, что кто обладает этим сокровищем, тот, как что ни делай, всё будет хорошо. Тогда в знании, подобно Сократу, поставляли и добродетель, только почитали ее, не как Сократ, знанием ифическим, а как Димокрит, преимуществом гражданским, и таким образом, оставив заботу о жизни нравственной, воздвигли идол добродетели юридической, которая столь же прекрасно умела обижать, притеснять, похищать и грабить, как и выполнять законы честности и правды. Против этого-то, односторонне-понимаемого знания Платон направлял рассматриваемый диалог и старался доказать, что истинное или ифическое знание не может быть орудием обмана и злодейства. Но, излагая свое доказательство, он не столько имел в виду действительную истину, сколько нелепость противоположного ей понятия, т. е. шел к своей цели, как говорят в школах, obliqua demonstrandi ratione, или косвенно, стороною, и пришел к заключению, что согрешающий добровольно лучше того, кто согрешает не-хотя. Этого нелепого заключения, не смотря на то, что оно правильно выведено из предзанятого понятия о знании, не мог одобрить и сам софист; следовательно должен был отвергнуть и то знание, из которого оно выведено. Теперь ему оставалось мыслить следующим образом: добрый человек, знающий истинное и справедливое, хотя и может лгать и совершать
