нутно впадаетъ въ заблужденія: и науки, и искуства и жизнь практическая — все носитъ печать его ошибокъ и увеличиваетъ сумму его погрѣшностей. Представьте же, что, увлеченные кичливостію ума, мы безъ сознанія уклонились отъ прямаго пути истины, внушаемой вѣрою: мы идемъ по дебрямъ, перебираемся чрезъ овраги, тонемъ въ пескахъ, или грузнемъ въ тундрахъ. По этимъ пропастямъ идетъ большая часть человѣчества, идутъ всѣ науки, идетъ и философія. Но наконецъ надобно же одуматься! Представьте опять, что въ нашей душѣ, среди крайнихъ опасностей утомительнаго странствованія, вдругъ блеснула мысль, что мы не на своей дорогѣ, а на какомъ-то распутіи, и пусть эта мысль будетъ голосомъ вѣры, которая, какъ Платоново воспоминаніе о бытіи домірномъ, ясно изображаетъ намъ, гдѣ и куда надлежало бы идти существу разумному. Мы рѣшаемся возвратиться, но какимъ образомъ? Не по прежнимъ ли тундрамъ, пескамъ и оврагамъ? — съ тѣмъ только различіемъ, что нѣкогда эти трудности странствованія были для насъ случаями къ побѣдамъ, ибо преодолѣніе ихъ казалось дѣломъ славнымъ, а теперь онѣ должны внушать намъ уничиженіе и увѣренность въ собственномъ безсиліи. И дѣйствительно, что такое подвижническая жизнь людей благочестивыхъ, какъ не обратное шествіе ихъ съ распутій свѣта на призывъ вѣры? Правда, многимъ кажется, что ихъ подвиги состояли только въ умерщвленіи плоти трудомъ, воздержаніемъ и бодрствованіемъ. Но если бы спросили насъ: въ смирившейся плоти можетъ ли обитать кичливый умъ? — мы конечно отвѣчали бы, что можетъ. — А сопровождаемая кичливымъ умомъ, можетъ ли она возвратиться на путь вѣры? — Безъ сомнѣнія нѣтъ. — Чтожь отсюда слѣдуетъ? — То, что не одна плоть, но и умъ долженъ вступить на такое же поприще труда и самоумерщвленія, что и уму надобно перейти чрезъ прежнія бездны, пересмотрѣть усвоенные помыслы, изслѣдовать сросшіяся съ душею начала и потомъ отвергнуть весь нечистый отстой познаній, имѣющихъ свойство надме-
нутно впадает в заблуждения: и науки, и искусства и жизнь практическая — всё носит печать его ошибок и увеличивает сумму его погрешностей. Представьте же, что, увлеченные кичливостию ума, мы без сознания уклонились от прямого пути истины, внушаемой верою: мы идем по дебрям, перебираемся чрез овраги, тонем в песках, или грузнем в тундрах. По этим пропастям идет большая часть человечества, идут все науки, идет и философия. Но наконец надобно же одуматься! Представьте опять, что в нашей душе, среди крайних опасностей утомительного странствования, вдруг блеснула мысль, что мы не на своей дороге, а на каком-то распутии, и пусть эта мысль будет голосом веры, которая, как Платоново воспоминание о бытии домирном, ясно изображает нам, где и куда надлежало бы идти существу разумному. Мы решаемся возвратиться, но каким образом? Не по прежним ли тундрам, пескам и оврагам? — с тем только различием, что некогда эти трудности странствования были для нас случаями к победам, ибо преодоление их казалось делом славным, а теперь они должны внушать нам уничижение и уверенность в собственном бессилии. И действительно, что такое подвижническая жизнь людей благочестивых, как не обратное шествие их с распутий света на призыв веры? Правда, многим кажется, что их подвиги состояли только в умерщвлении плоти трудом, воздержанием и бодрствованием. Но если бы спросили нас: в смирившейся плоти может ли обитать кичливый ум? — мы конечно отвечали бы, что может. — А сопровождаемая кичливым умом, может ли она возвратиться на путь веры? — Без сомнения нет. — Что ж отсюда следует? — То, что не одна плоть, но и ум должен вступить на такое же поприще труда и самоумерщвления, что и уму надобно перейти чрез прежние бездны, пересмотреть усвоенные помыслы, исследовать сросшиеся с душею начала и потом отвергнуть весь нечистый отстой познаний, имеющих свойство надме-
