ществами, которыя, по волѣ боговъ, блюдутъ жизнь частныхъ лицъ и управляютъ ихъ дѣйствіями[1], они естественно должны были придти къ мысли, что это геніальное есть нѣчто предметное, существо высшаго рода, тѣмъ болѣе, что сынъ Софрониска въ нѣкоторыхъ случаяхъ замѣнялъ его словомъ θεός, наприм. Alcib. 124. C. θεός, ὅςπερ σοί με οὐκ εἴα — διαλεχθῆναι, или у Ксенофонта (IV. 8. 5. §. 8), ὀρθῶς δὲ οἰ θεοὶ τότε μοὶ ἐναντιοῦντο. Но разумѣя τὀ δαιμόνιον въ смыслѣ существа предметнаго, Аѳиняне однакожъ были увѣрены, что внушенія геніевъ никогда не входятъ въ столь ясное сознаніе, въ какомъ онѣ представлялись Сократу, а потому могли думать, что аѳинскій мудрецъ допускаетъ бытіе какихъ-то особенныхъ божествъ; по крайней мѣрѣ личные враги его рады были и этому поводу для обвиненія нравоучителя предъ судомъ и народомъ. Итакъ выраженіе Мелитова доноса, по нашему мнѣнію, надобно понимать слѣдующимъ образомъ: Сократъ вѣруетъ не въ такихъ геніевъ и боговъ, въ какихъ вѣруетъ общество, а въ другихъ новыхъ (то-есть иначе дѣйствующихъ на человѣка). Если это объясненіе наше справедливо; то очевидно, что софизмъ скрывается не въ оправданіи Сократа, а въ доносѣ Мелита; потому что Мелитъ отъ вѣры въ иной образъ дѣйствованія божества заключаетъ къ вѣрѣ и въ иное божество. Потому-то обвиняемый и защищается прямо противъ софизма, то-есть, доказываетъ, что τὀ δαιμόνιον у него есть геніальное, а не геній, и что геніальное однакожъ должно происходить во всякомъ случаѣ отъ геніевъ; слѣдовательно, вѣруя въ геніальное, онъ вѣруетъ и въ геніевъ; значитъ, вѣра его объективно ни чѣмъ не отличается отъ вѣры отечественной. Но что заставляло Сократа, съ словомъ δαιμόνιον соединять значеніе имени прилагательнаго, которое, какъ видно, Аѳиняне понимали совершенно иначе, и которое навлекло на него столько бѣдъ? Отвѣчая на этотъ вопросъ, мы могли бы снова припомнить то, что высказали нѣкогда
- ↑ Hesiod. Opp. et dd. v. 120. sqq. Plat. Cratyl. 397. E. de Republ. p. 469. A.
ществами, которые, по воле богов, блюдут жизнь частных лиц и управляют их действиями[1], они естественно должны были прийти к мысли, что это гениальное есть нечто предметное, существо высшего рода, тем более, что сын Софрониска в некоторых случаях заменял его словом θεός, наприм. Alcib. 124. C. θεός, ὅςπερ σοί με οὐκ εἴα — διαλεχθῆναι, или у Ксенофонта (IV. 8. 5. §. 8), ὀρθῶς δὲ οἰ θεοὶ τότε μοὶ ἐναντιοῦντο. Но разумея τὀ δαιμόνιον в смысле существа предметного, Афиняне однакож были уверены, что внушения гениев никогда не входят в столь ясное сознание, в каком они представлялись Сократу, а потому могли думать, что афинский мудрец допускает бытие каких-то особенных божеств; по крайней мере личные враги его рады были и этому поводу для обвинения нравоучителя пред судом и народом. Итак выражение Мелитова доноса, по нашему мнению, надобно понимать следующим образом: Сократ верует не в таких гениев и богов, в каких верует общество, а в других новых (то есть иначе действующих на человека). Если это объяснение наше справедливо; то очевидно, что софизм скрывается не в оправдании Сократа, а в доносе Мелита; потому что Мелит от веры в иной образ действования божества заключает к вере и в иное божество. Потому-то обвиняемый и защищается прямо против софизма, то есть, доказывает, что τὀ δαιμόνιον у него есть гениальное, а не гений, и что гениальное однакож должно происходить во всяком случае от гениев; следовательно, веруя в гениальное, он верует и в гениев; значит, вера его объективно ни чем не отличается от веры отечественной. Но что заставляло Сократа, со словом δαιμόνιον соединять значение имени прилагательного, которое, как видно, Афиняне понимали совершенно иначе, и которое навлекло на него столько бед? Отвечая на этот вопрос, мы могли бы снова припомнить то, что высказали некогда
————————————
- ↑ Hesiod. Opp. et dd. v. 120. sqq. Plat. Cratyl. 397. E. de Republ. p. 469. A.
