препятствія быть ей чьею-нибудь душею и послѣ нашей смерти, то-есть, часто раждаться и опять умирать; ибо природа ея такъ крѣпка, что можетъ перенесть и многократное рожденіе: но, допустивъ это, онъ все-таки не согласится, чтобы многократныя рожденія не изнуряли ея, и чтобы наконецъ при которой-нибудь изъ смертей она вовсе не уничтожилась; а о такой смерти и о такомъ разрушеніи тѣла, которое принесетъ душѣ погибель, никто, B. скажетъ онъ, не знаетъ, потому что никто не можетъ этого чувствовать. Если же такъ, то избѣгая безразсудной отважности, не надобно бросаться на смерть, пока нельзя доказать, что душа совершенно безсмертна и не подлежитъ погибели: напротивъ, приближаясь къ смерти, должно всегда бояться за свою душу, какъ бы она, въ настоящемъ своемъ соединеніи съ тѣломъ, вовсе не погибла.
По выслушаніи этихъ разсужденій, всѣмъ намъ, какъ C. открылось послѣ изъ взаимныхъ объясненій, было непріятно; потому что сильно убѣжденные прежнимъ доказательствомъ, теперь мы, казалось, снова возмутили свой умъ и сомнѣвались уже не только въ томъ, что́ было сказано, но и въ томъ, что̀ могло быть сказано впослѣдствіи: выходило, то-есть, что или мы — ничтожные судьи, или вмѣстѣ неизслѣдимъ и самый предметъ.
Эхекр. Ради боговъ, прощаю вамъ, Федонъ. Слушая сей-часъ тебя, я подумалъ самъ въ себѣ: какому же еще повѣримъ мы доказательству? Предложенное Сократомъ D. было вѣдь очень убѣдительно, и вотъ оно теперь лишилось вѣроятія. Въ самомъ дѣлѣ, мысль, что наша душа есть нѣкоторая гармонія, мнѣ всегда чрезвычайно нравилась, и тотъ, кто высказалъ ее, напомнилъ только о собственномъ моемъ убѣжденіи. Значитъ, я опять въ началѣ дѣла, и имѣю великую нужду въ какомъ-нибудь новомъ основаніи, которое бы убѣдило меня, что съ смертію человѣка душа его не умираетъ. Скажите же мнѣ, ради Зевса, съ какой еще стороны Сократъ подошелъ къ этому предмету? Неужели,
препятствия быть ей чьею-нибудь душею и после нашей смерти, то есть, часто рождаться и опять умирать; ибо природа её так крепка, что может перенесть и многократное рождение: но, допустив это, он всё-таки не согласится, чтобы многократные рождения не изнуряли её, и чтобы наконец при которой-нибудь из смертей она вовсе не уничтожилась; а о такой смерти и о таком разрушении тела, которое принесет душе погибель, никто, B. скажет он, не знает, потому что никто не может этого чувствовать. Если же так, то избегая безрассудной отважности, не надобно бросаться на смерть, пока нельзя доказать, что душа совершенно бессмертна и не подлежит погибели: напротив, приближаясь к смерти, должно всегда бояться за свою душу, как бы она, в настоящем своем соединении с телом, вовсе не погибла.
По выслушании этих рассуждений, всем нам, как C. открылось после из взаимных объяснений, было неприятно; потому что сильно убежденные прежним доказательством, теперь мы, казалось, снова возмутили свой ум и сомневались уже не только в том, что́ было сказано, но и в том, что̀ могло быть сказано впоследствии: выходило, то есть, что или мы — ничтожные судьи, или вместе неизследим и самый предмет.
Эхекр. Ради богов, прощаю вам, Федон. Слушая сей-час тебя, я подумал сам в себе: какому же еще поверим мы доказательству? Предложенное Сократом D. было ведь очень убедительно, и вот оно теперь лишилось вероятия. В самом деле, мысль, что наша душа есть некоторая гармония, мне всегда чрезвычайно нравилась, и тот, кто высказал ее, напомнил только о собственном моем убеждении. Значит, я опять в начале дела, и имею великую нужду в каком-нибудь новом основании, которое бы убедило меня, что со смертию человека душа его не умирает. Скажите же мне, ради Зевса, с какой еще стороны Сократ подошел к этому предмету? Неужели,
