пока солнце не сѣло. — Прошу, сказалъ я, но не какъ Ираклъ, а какъ Іолай — Иракла. — Это будетъ все равно, отвѣчалъ онъ. Но поостережемся, чтобы и съ нами чего-нибудь не приключилось. — Что же? спросилъ я. — Чтобы намъ не сдѣлаться разсужденіе-ненавидцами, какъ дѣлаются человѣконенавидцами, сказалъ онъ. Никто не терпитъ D. такого зла, какое терпятъ ненавистники разсужденій. Разсужденіе-ненавидѣніе и человѣконенавидѣніе происходятъ однимъ и тѣмъ же образомъ, а именно: послѣднее раждается въ душѣ отъ сильнаго къ кому-нибудь довѣрія, не основывающагося на искусной разсудительности, когда, то-есть, мы почитали человѣка совершенно справедливымъ, искреннимъ и вѣрнымъ, а потомъ, немного спустя, нашли его лукавымъ, невѣрнымъ, и тому подобное. И кто испытывалъ это часто, особенно же отъ тѣхъ, которыхъ считалъ самыми близкими и короткими друзьями, тотъ, многократно E. обманутый, наконецъ ненавидитъ всѣхъ и увѣряется, что ни въ комъ нѣтъ искренности. Или, по твоему мнѣнію, бываетъ не такъ? — Конечно такъ, отвѣчалъ я. — А не дурно ли это, спросилъ онъ, и не явно ли, что такой человѣкъ берется имѣть дѣло съ людьми, не владѣя искуствомъ человѣкознанія? Вѣдь еслибы обращеніе съ ними онъ основывалъ, какъ слѣдуетъ, на искуствѣ; то держался бы той мысли, что добросердечныхъ и лукавыхъ очень немного, а 90. среднихъ между ними весьма много. — Какъ это понимаешь ты, спросилъ я? — Такъ же, какъ очень малое и очень великое, отвѣчалъ онъ. Представишь ли ты себѣ что-нибудь рѣже, какъ отыскать очень великорослаго или очень малорослаго, также очень быстраго или очень медленнаго, очень безобразнаго или очень красиваго, очень бѣлаго или очень чернаго человѣка, собаку и пр.? Не замѣчаешь ли, что предѣльныя точки всѣхъ этихъ крайностей весьма рѣдки, немногочисленны, а вещей, занимающихъ средину между ними — великое множество? — Конечно, отвѣчалъ я. — И не думаешь ли, сказалъ онъ, что если бы мы предложили B. да-
пока солнце не село. — Прошу, сказал я, но не как Иракл, а как Иолай — Иракла. — Это будет всё равно, отвечал он. Но поостережемся, чтобы и с нами чего-нибудь не приключилось. — Что же? спросил я. — Чтобы нам не сделаться рассуждение-ненавидцами, как делаются человеконенавидцами, сказал он. Никто не терпит D. такого зла, какое терпят ненавистники рассуждений. Рассуждение-ненавидение и человеконенавидение происходят одним и тем же образом, а именно: последнее рождается в душе от сильного к кому-нибудь доверия, не основывающегося на искусной рассудительности, когда, то есть, мы почитали человека совершенно справедливым, искренним и верным, а потом, немного спустя, нашли его лукавым, неверным, и тому подобное. И кто испытывал это часто, особенно же от тех, которых считал самыми близкими и короткими друзьями, тот, многократно E. обманутый, наконец ненавидит всех и уверяется, что ни в ком нет искренности. Или, по твоему мнению, бывает не так? — Конечно так, отвечал я. — А не дурно ли это, спросил он, и не явно ли, что такой человек берется иметь дело с людьми, не владея искусством человекознания? Ведь если бы обращение с ними он основывал, как следует, на искусстве; то держался бы той мысли, что добросердечных и лукавых очень немного, а 90. средних между ними весьма много. — Как это понимаешь ты, спросил я? — Так же, как очень малое и очень великое, отвечал он. Представишь ли ты себе что-нибудь реже, как отыскать очень великорослого или очень малорослого, также очень быстрого или очень медленного, очень безобразного или очень красивого, очень белого или очень черного человека, собаку и пр.? Не замечаешь ли, что предельные точки всех этих крайностей весьма редки, немногочисленны, а вещей, занимающих средину между ними — великое множество? — Конечно, отвечал я. — И не думаешь ли, сказал он, что если бы мы предложили B. да-
