ванія природы отъ постановленій политическихъ, и въ природѣ учили видѣть покровительницу всѣхъ самыхъ низкихъ пороковъ, преслѣдуемыхъ общественнымъ законодательствомъ. За это-то именно оружіе хватается теперь въ Платоновомъ Горгіасѣ восторженный любитель софистической мудрости, Калликлъ. Бывъ свидѣтелемъ діалектическаго пораженія, которому подвергся сперва Горгіасъ, потомъ Полосъ, и удивляясь необычайности Сократовыхъ положеній, походившихъ на парадоксы, онъ рѣшается поддержать дѣло Полоса, какъ Полосъ прежде хотѣлъ поддержать Горгіаса, и спрашиваетъ Сократа: какъ намъ понимать твои слова, — въ смыслѣ ли рѣчи серьезной, или шуточной? — Моя любезная философія говоритъ не шутя и всегда твердитъ одно и то же, отвѣчаетъ Сократъ; поэтому ты, или опровергни ее, или, не опровергнувъ, всегда будешь въ противорѣчіи съ самимъ собою. Это Сократово напоминаніе о противорѣчіи самому себѣ наводитъ Калликла на мысль — указать самый источникъ противорѣчій. Люди противорѣчатъ самимъ себѣ оттого, замѣчаетъ онъ, что колеблются между взаимно-противными внушеніями природы и закона, какъ, по словамъ Полоса, колебался Горгіасъ, сказавъ только отъ стыда, что человѣка, незнающаго, въ чемъ состоитъ справедливость, онъ научитъ и справедливости, или, какъ теперь пошатнулся самъ Полосъ, допустивъ — тоже отъ стыда, — что наносить обиды постыднѣе, чѣмъ принимать ихъ. По природѣ это вовсе не постыдно, а постыдно только по закону. Между-тѣмъ, я думаю, продолжаетъ онъ, что налагатели законовъ — такіе же слабые люди, какъ и чернь; поэтому, постановляя законы, то-есть, одно хваля, а другое порицая, они имѣютъ въ виду себя и свою пользу. Это ты узнаешь, Сократъ, если, оставивъ философію, перейдешь къ чему-либо важнѣйшему. Хорошо, конечно, заняться и философіею, сколько это нужно для образованія; и мальчику пофилософствовать не мѣшаетъ: но кто уже состарѣлся, а все еще философствуетъ, тотъ дѣлаетъ себя предметомъ, достойнымъ
вания природы от постановлений политических, и в природе учили видеть покровительницу всех самых низких пороков, преследуемых общественным законодательством. За это-то именно оружие хватается теперь в Платоновом Горгиасе восторженный любитель софистической мудрости, Калликл. Быв свидетелем диалектического поражения, которому подвергся сперва Горгиас, потом Полос, и удивляясь необычайности Сократовых положений, походивших на парадоксы, он решается поддержать дело Полоса, как Полос прежде хотел поддержать Горгиаса, и спрашивает Сократа: как нам понимать твои слова, — в смысле ли речи серьезной, или шуточной? — Моя любезная философия говорит не шутя и всегда твердит одно и то же, отвечает Сократ; поэтому ты, или опровергни ее, или, не опровергнув, всегда будешь в противоречии с самим собою. Это Сократово напоминание о противоречии самому себе наводит Калликла на мысль — указать самый источник противоречий. Люди противоречат самим себе оттого, замечает он, что колеблются между взаимно-противными внушениями природы и закона, как, по словам Полоса, колебался Горгиас, сказав только от стыда, что человека, незнающего, в чём состоит справедливость, он научит и справедливости, или, как теперь пошатнулся сам Полос, допустив — тоже от стыда, — что наносить обиды постыднее, чем принимать их. По природе это вовсе не постыдно, а постыдно только по закону. Между-тем, я думаю, продолжает он, что налагатели законов — такие же слабые люди, как и чернь; поэтому, постановляя законы, то есть, одно хваля, а другое порицая, они имеют в виду себя и свою пользу. Это ты узнаешь, Сократ, если, оставив философию, перейдешь к чему-либо важнейшему. Хорошо, конечно, заняться и философиею, сколько это нужно для образования; и мальчику пофилософствовать не мешает: но кто уже состарился, а всё еще философствует, тот делает себя предметом, достойным
