ваютъ явленія противныя, которыя однакожъ не убѣгаютъ одно отъ другаго, но вмѣстѣ и раждаются и исчезаютъ. Напримѣръ, чувствовать голодъ тягостно, а чувствовать голодъ и ѣсть пріятно; однакожъ, вмѣстѣ съ утоленіемъ голода, какъ чего-то тягостнаго, исчезаетъ и пріятность. Слѣдовательно удовольствіе или удовлетвореніе пожеланій не есть ни добро, ни зло. Въ-четвертыхъ, часто случается, что человѣкъ злой болѣе радуется, либо скорбитъ, чѣмъ добрый. Такъ, напримѣръ, трусъ, при наступленіи непріятеля, обнаруживаетъ болѣе безпокойства, а при отступленіи его, — болѣе радости, чѣмъ мужественный. Поэтому, еслибы удовольствіе и добро были — одно и то же, то слѣдовало бы, что человѣкъ злой, радуясь больше добраго, былъ бы и добрѣе его. — Доведенный этими доказательствами до невозможности долѣе защищать свое положеніе, Калликлъ какбы хватается за соломенку и говоритъ, что одни изъ удовольствій почитаетъ онъ хорошими, а другія худыми. И это мнѣніе Сократъ одобряетъ, но тотчасъ же искусно направленными вопросами переходитъ къ мысли, что цѣль человѣческихъ дѣйствій есть не удовольствіе, а добро: ибо если удовольствія надобно дѣлить на добрыя и худыя, а добрыя потому добры, что полезны, худыя же потому худы, что вредны; то первыхъ только надобно желать, а отъ послѣднихъ — отвращаться. Слѣдовательно нетолько ничего не должно дѣлать для удовольствія, но и самыя удовольствія надлежитъ позволять себѣ для добра (492 E — 500 A). Итакъ теперь доказано, что люди наилучшіе — не тѣ, которые удовлетворяютъ всѣмъ своимъ желаніямъ и предаются удовольствіямъ; теперь и Калликлъ столь же рѣшительно опровергнутъ, какъ прежде опровергнутъ былъ Полосъ, и добродѣтель, освобожденная отъ постыдныхъ софистическихъ ограниченій, получила истинное свое значеніе и поставлена цѣлію всѣхъ человѣческихъ дѣйствій. Послѣ сего Сократу оставалось обратиться къ риторикѣ и сдѣланныя доселѣ изслѣдованія приложить къ подтвержденію того, что̀ прежде было касательно
вают явления противные, которые однакож не убегают одно от другого, но вместе и рождаются и исчезают. Например, чувствовать голод тягостно, а чувствовать голод и есть приятно; однакож, вместе с утолением голода, как чего-то тягостного, исчезает и приятность. Следовательно удовольствие или удовлетворение пожеланий не есть ни добро, ни зло. В-четвертых, часто случается, что человек злой более радуется, либо скорбит, чем добрый. Так, например, трус, при наступлении неприятеля, обнаруживает более беспокойства, а при отступлении его, — более радости, чем мужественный. Поэтому, если бы удовольствие и добро были — одно и то же, то следовало бы, что человек злой, радуясь больше доброго, был бы и добрее его. — Доведенный этими доказательствами до невозможности долее защищать свое положение, Калликл как бы хватается за соломенку и говорит, что одни из удовольствий почитает он хорошими, а другие худыми. И это мнение Сократ одобряет, но тотчас же искусно направленными вопросами переходит к мысли, что цель человеческих действий есть не удовольствие, а добро: ибо если удовольствия надобно делить на добрые и худые, а добрые потому добры, что полезны, худые же потому худы, что вредны; то первых только надобно желать, а от последних — отвращаться. Следовательно нетолько ничего не должно делать для удовольствия, но и самые удовольствия надлежит позволять себе для добра (492 E — 500 A). Итак теперь доказано, что люди наилучшие — не те, которые удовлетворяют всем своим желаниям и предаются удовольствиям; теперь и Калликл столь же решительно опровергнут, как прежде опровергнут был Полос, и добродетель, освобожденная от постыдных софистических ограничений, получила истинное свое значение и поставлена целью всех человеческих действий. После сего Сократу оставалось обратиться к риторике и сделанные доселе исследования приложить к подтверждению того, что̀ прежде было касательно
