кротко защищая любознательность отъ нареканій, покажешь, какихъ разумѣешь философовъ, и опредѣлишь, какъ недавно, 500. природу ихъ и занятіе, чтобы она не думала, будто говорится о тѣхъ, которыхъ сама разумѣетъ. Если же таково будетъ ея созерцаніе; то скажешь ли, что она не приметъ другаго мнѣнія и не дастъ другихъ отвѣтовъ? Или ты думаешь, что кто-нибудь досадуетъ на человѣка недосадливаго, либо ненавидитъ не ненавидящаго — чуждаго ненависти и кроткаго? Я напередъ говорю тебѣ, что такой тяжелый нравъ встрѣчается, повидимому, въ какихъ-нибудь немногихъ людяхъ, а не въ толпѣ. — И я именно то же думаю, примолвилъ B. онъ. — Не одинаково ли со мною думаешь ты и о томъ, что виновниками враждебнаго расположенія толпы къ философіи бываютъ внѣшніе, которые, вторгаясь въ это, неподходящее къ нимъ дѣло, порицаютъ философовъ, ведутъ себя съ ними презрительно и говорятъ объ этихъ людяхъ, будто они поступаютъ несогласно съ философіею. — Конечно, сказалъ онъ. — А философу между тѣмъ, Адимантъ, если онъ устремилъ C. мысль на истинно-сущее, вѣдь и некогда смотрѣть внизъ, — на дѣла человѣческія и, борясь съ ними, исполняться ненавистію и огорченіями: обозрѣвая и созерцая что̀ бы то ни было стройное, никогда неизмѣняющееся, ненаносящее и нетерпящее вреда, все существующее чинно и основательно, подобные люди подражаютъ этому и, сколько возможно, уподобляются. Или думаешь, что есть какое-нибудь средство не подражать тому, съ чѣмъ охотно обращаешься? — Невозможно, D. сказалъ онъ. — Такъ философъ, обращаясь съ божественнымъ и добропорядочнымъ, дѣлается, сколько это возможно человѣку, добропорядочнымъ и божественнымъ, хотя между всѣми такими людьми велико различіе. — Безъ сомнѣнія. — Поэтому, еслибы философу настояла какая-нибудь необходимость, сказалъ я, — то, что̀ онъ тамъ видитъ, постараться частно и публично внести въ нравы людей, а не себя одного образовать, — худымъ ли, думаешь, былъ бы онъ художникомъ разсудительности, справедливости и всякой граж-
кротко защищая любознательность от нареканий, покажешь, каких разумеешь философов, и определишь, как недавно, 500. природу их и занятие, чтобы она не думала, будто говорится о тех, которых сама разумеет. Если же таково будет её созерцание; то скажешь ли, что она не примет другого мнения и не даст других ответов? Или ты думаешь, что кто-нибудь досадует на человека недосадливого, либо ненавидит не ненавидящего — чуждого ненависти и кроткого? Я наперед говорю тебе, что такой тяжелый нрав встречается, по-видимому, в каких-нибудь немногих людях, а не в толпе. — И я именно то же думаю, примолвил B. он. — Не одинаково ли со мною думаешь ты и о том, что виновниками враждебного расположения толпы к философии бывают внешние, которые, вторгаясь в это, неподходящее к ним дело, порицают философов, ведут себя с ними презрительно и говорят об этих людях, будто они поступают несогласно с философиею. — Конечно, сказал он. — А философу между тем, Адимант, если он устремил C. мысль на истинно-сущее, ведь и некогда смотреть вниз, — на дела человеческие и, борясь с ними, исполняться ненавистию и огорчениями: обозревая и созерцая что̀ бы то ни было стройное, никогда неизменяющееся, ненаносящее и нетерпящее вреда, всё существующее чинно и основательно, подобные люди подражают этому и, сколько возможно, уподобляются. Или думаешь, что есть какое-нибудь средство не подражать тому, с чем охотно обращаешься? — Невозможно, D. сказал он. — Так философ, обращаясь с божественным и добропорядочным, делается, сколько это возможно человеку, добропорядочным и божественным, хотя между всеми такими людьми велико различие. — Без сомнения. — Поэтому, если бы философу настояла какая-нибудь необходимость, сказал я, — то, что̀ он там видит, постараться частно и публично внести в нравы людей, а не себя одного образовать, — худым ли, думаешь, был бы он художником рассудительности, справедливости и всякой граж-
