Конечно. — Но что? виноградныя вѣтви ты можешь 353. обрѣзывать и ножемъ, и ножницами, и многими другими орудіями? — Какъ не мочь? — Однакожъ все-таки, думаю, ничѣмъ такъ хорошо не обрѣжешь, какъ садовымъ рѣзцомъ, который для того и сдѣланъ. — Правда. — Такъ не признаемъ ли это его дѣломъ? — Конечно признаемъ. — Значитъ, теперь ты легче можешь понять недавній мой вопросъ: не то ли есть дѣло каждой вещи, что совершается либо ею одною, либо ею лучше, чѣмъ другими? — Да, теперь-то я понимаю, и мнѣ кажется, что въ этомъ состоитъ дѣло каждой вещи. — B. Хорошо, продолжалъ я; но какъ тебѣ кажется? у всякаго, кому свойственно извѣстное дѣло, есть ли и добродѣтель? Возвратимся опять къ тому же: у глазъ, говорили мы, есть извѣстное дѣло? — Есть. — Стало быть, есть и свойственная имъ добродѣтель? — И добродѣтель. — Ну, а ушамъ приписали извѣстное дѣло? — Да. — Слѣдовательно и добродѣтель? — И добродѣтель. — Что же касательно всего прочаго? не такъ же ли? — Такъ. — Постой теперь; глаза могутъ ли когда-нибудь хорошо дѣлать свое дѣло, не имѣя свойственной себѣ добродѣтели, но, вмѣсто добродѣтели, подчиняясь злу? — Какъ C. мочь? сказалъ онъ. Вѣдь ты, вѣроятно, говоришь о слѣпотѣ, вмѣсто зрѣнія. — Какая бы то ни была добродѣтель ихъ, примолвилъ я; теперь вѣдь не объ этомъ спрашивается, а о томъ, — точно ли глаза хорошо дѣлаютъ свое дѣло свойственною себѣ добродѣтелью, а худо — зломъ? — Правда, ты именно объ этомъ говоришь, примолвилъ онъ. — Такъ и уши будутъ худо дѣлать свое дѣло, не имѣя свойственной себѣ добродѣтели? — Конечно. — Стало быть, и все прочее мы приведемъ къ тому же основанію? — Мнѣ кажется. — Хорошо. D. Теперь изслѣдуй вотъ что: душа имѣетъ ли какое-нибудь дѣло, котораго ты не могъ бы совершить ничѣмъ другимъ? Напримѣръ, стараться, начальствовать, совѣтоваться и все тому подобное, приписали ли бы мы по справедливости чему-нибудь другому, кромѣ души, и не сказали ли бы, что это собственно ея дѣло? — Ничему другому. — Или опять
Конечно. — Но что? виноградные ветви ты можешь 353. обрезывать и ножем, и ножницами, и многими другими орудиями? — Как не мочь? — Однакож всё-таки, думаю, ничем так хорошо не обрежешь, как садовым резцом, который для того и сделан. — Правда. — Так не признаем ли это его делом? — Конечно признаем. — Значит, теперь ты легче можешь понять недавний мой вопрос: не то ли есть дело каждой вещи, что совершается либо ею одною, либо ею лучше, чем другими? — Да, теперь-то я понимаю, и мне кажется, что в этом состоит дело каждой вещи. — B. Хорошо, продолжал я; но как тебе кажется? у всякого, кому свойственно известное дело, есть ли и добродетель? Возвратимся опять к тому же: у глаз, говорили мы, есть известное дело? — Есть. — Стало быть, есть и свойственная им добродетель? — И добродетель. — Ну, а ушам приписали известное дело? — Да. — Следовательно и добродетель? — И добродетель. — Что же касательно всего прочего? не так же ли? — Так. — Постой теперь; глаза могут ли когда-нибудь хорошо делать свое дело, не имея свойственной себе добродетели, но, вместо добродетели, подчиняясь злу? — Как C. мочь? сказал он. Ведь ты, вероятно, говоришь о слепоте, вместо зрения. — Какая бы то ни была добродетель их, примолвил я; теперь ведь не об этом спрашивается, а о том, — точно ли глаза хорошо делают свое дело свойственною себе добродетелью, а худо — злом? — Правда, ты именно об этом говоришь, примолвил он. — Так и уши будут худо делать свое дело, не имея свойственной себе добродетели? — Конечно. — Стало быть, и всё прочее мы приведем к тому же основанию? — Мне кажется. — Хорошо. D. Теперь исследуй вот что: душа имеет ли какое-нибудь дело, которого ты не мог бы совершить ничем другим? Например, стараться, начальствовать, советоваться и всё тому подобное, приписали ли бы мы по справедливости чему-нибудь другому, кроме души, и не сказали ли бы, что это собственно её дело? — Ничему другому. — Или опять
