начиная отъ низшихъ слоевъ бытія до человѣческаго тѣла, и отъ тѣла до человѣческой души, въ его представленіи не видно. Поэтому, хотя взглядъ у него на Эроса въ природѣ одинъ натурфилософскій; но стороны, подъ которыми представляется ему природа относительно къ Эросу, непрестанно смѣняются, какъ вѣчное теченіе явленій у Гераклита. Оставляя неприкосновеннымъ и какбы чѣмъ-то центральнымъ общность любви, Эриксимахъ не пользуется этимъ общимъ для упорядочиванія вещей отдѣльныхъ, но совершенно теряется въ массѣ эмпирическихъ частностей. Можно, конечно, замѣчать, что любовь у него происходитъ какбы изъ недостатка или потребности цѣлаго; видно и съ другой стороны, что въ ней лежитъ сила, производящая цѣлое изъ противуположностей: но эти противуположности, сближаясь между собою, по словамъ Эриксимаха, выражаютъ свое сближеніе гармоніею, а не любовью, которая представляется чѣмъ-то выше гармоніи. Слѣдовательно, гармонія хотя и составляетъ нѣчто среднее между противуположностями и любовью и это посредствующее звѣно легко вывесть изъ противуположностей: но какимъ образомъ къ тѣмъ же противуположностямъ относится любовь и что̀ въ отношеніи къ нимъ заключаетъ она въ своей природѣ, — Эриксимаховъ натурализмъ не говоритъ (186 A — 188 E).
На этотъ вопросъ пришлось отвѣчать Аристофану, и онъ отвѣчалъ, какъ свойственно было комику, вполнѣ комически. Въ древности, говоритъ, не такова была природа человѣческая, какъ теперь: тогда люди имѣли двойное тѣло — мужеское и женское, были андрогинами, то-есть, относительно половъ, существами средними. Но владѣя поэтому сильнымъ тѣломъ, они обнаруживали заносчивость духа и готовы были возстать на самихъ боговъ. Это побудило Зевса разсѣчь ихъ тѣла пополамъ, такъ что мужескій полъ отдѣленъ былъ отъ женскаго. Такимъ способомъ люди были ослаблены и обузданы, и каждый человѣкъ, помня, что природа его лишена цѣлости, направился къ другой заботѣ — сталъ думать о
начиная от низших слоев бытия до человеческого тела, и от тела до человеческой души, в его представлении не видно. Поэтому, хотя взгляд у него на Эроса в природе один натурфилософский; но стороны, под которыми представляется ему природа относительно к Эросу, непрестанно сменяются, как вечное течение явлений у Гераклита. Оставляя неприкосновенным и как бы чем-то центральным общность любви, Эриксимах не пользуется этим общим для упорядочивания вещей отдельных, но совершенно теряется в массе эмпирических частностей. Можно, конечно, замечать, что любовь у него происходит как бы из недостатка или потребности целого; видно и с другой стороны, что в ней лежит сила, производящая целое из противоположностей: но эти противоположности, сближаясь между собою, по словам Эриксимаха, выражают свое сближение гармониею, а не любовью, которая представляется чем-то выше гармонии. Следовательно, гармония хотя и составляет нечто среднее между противоположностями и любовью и это посредствующее звено легко вывесть из противоположностей: но каким образом к тем же противоположностям относится любовь и что̀ в отношении к ним заключает она в своей природе, — Эриксимахов натурализм не говорит (186 A — 188 E).
На этот вопрос пришлось отвечать Аристофану, и он отвечал, как свойственно было комику, вполне комически. В древности, говорит, не такова была природа человеческая, как теперь: тогда люди имели двойное тело — мужеское и женское, были андрогинами, то есть, относительно полов, существами средними. Но владея поэтому сильным телом, они обнаруживали заносчивость духа и готовы были восстать на самих богов. Это побудило Зевса рассечь их тела пополам, так что мужеский пол отделен был от женского. Таким способом люди были ослаблены и обузданы, и каждый человек, помня, что природа его лишена целости, направился к другой заботе — стал думать о
