чей подъ открытымъ небомъ въ глубокомъ и благоговѣйномъ размышленіи объ истинахъ высшей философіи, какбы на праздникѣ олимпійскихъ боговъ; то же пиѳическое вліяніе на юношей, съ одной стороны, высотою мудрости приводящее ихъ въ восторгъ, съ другой — колкостію ироніи наносящее нестерпимую боль ихъ самолюбію. Сократъ въ рѣчи Алкивіада, точно какъ Эросъ въ рѣчи Сократа, является чародѣемъ, хитрецомъ, отравителемъ и страшнымъ софистомъ. Начало и конецъ этой параллели (p. 215 A — 221 D) есть силенообразность сына Софроникова, представляющая странное противорѣчіе между внѣшнимъ и внутреннимъ, и стоящая въ непосредственной связи съ заключеніемъ всего діалога. Здѣсь взглядъ на безобразное лице, оживляемое улыбкою ироніи, есть сторона комическая; а прямое и серьезное опроверженіе того взгляда глубокимъ созерцаніемъ истины имѣетъ характеръ трагическій, — и обѣ эти стороны должны восполнять одна другую, — приходить къ единству. Но истинное единство этой, просто отрицательной методы возможно только тогда, когда она скрываетъ въ себѣ воззрѣніе положительное, силою котораго разрѣшеніе конечнаго приводится не къ нулю, какъ это бываетъ иногда при рѣшеніи политическихъ вопросовъ волнующагося общества, а къ безконечному, какъ къ высочайшей истинѣ. Такъ и въ Сократѣ — внѣшняя невзрачность его должна была заставить оратора открыть этого Силена, что бы во внутренней его жизни показать высокіе образцы прекраснаго. Поэтому, когда въ заключеніи діалога говорится, что истинный поэтъ долженъ быть въ одномъ лицѣ комикомъ и трагикомъ, — подъ этимъ надобно разумѣть не проэктъ какой-нибудь реформы въ области поэзіи, а отверженіе того и другаго вида ея, въ значеніи видовъ отдѣльныхъ, и обозначеніе стремленія, выходящаго за предѣлы всякой поэтической односторонности, — стремленія философскаго, которое, внѣдряясь въ высочайшее единство прекраснаго, должно проявить высшую и истинную поэзію. Но такого энтузіастическаго Сократова созер-
чей под открытым небом в глубоком и благоговейном размышлении об истинах высшей философии, как бы на празднике олимпийских богов; то же пифическое влияние на юношей, с одной стороны, высотою мудрости приводящее их в восторг, с другой — колкостию иронии наносящее нестерпимую боль их самолюбию. Сократ в речи Алкивиада, точно как Эрос в речи Сократа, является чародеем, хитрецом, отравителем и страшным софистом. Начало и конец этой параллели (p. 215 A — 221 D) есть силенообразность сына Софроникова, представляющая странное противоречие между внешним и внутренним, и стоящая в непосредственной связи с заключением всего диалога. Здесь взгляд на безобразное лице, оживляемое улыбкою иронии, есть сторона комическая; а прямое и серьезное опровержение того взгляда глубоким созерцанием истины имеет характер трагический, — и обе эти стороны должны восполнять одна другую, — приходить к единству. Но истинное единство этой, просто отрицательной методы возможно только тогда, когда она скрывает в себе воззрение положительное, силою которого разрешение конечного приводится не к нулю, как это бывает иногда при решении политических вопросов волнующегося общества, а к бесконечному, как к высочайшей истине. Так и в Сократе — внешняя невзрачность его должна была заставить оратора открыть этого Силена, что бы во внутренней его жизни показать высокие образцы прекрасного. Поэтому, когда в заключении диалога говорится, что истинный поэт должен быть в одном лице комиком и трагиком, — под этим надобно разуметь не проект какой-нибудь реформы в области поэзии, а отвержение того и другого вида её, в значении видов отдельных, и обозначение стремления, выходящего за пределы всякой поэтической односторонности, — стремления философского, которое, внедряясь в высочайшее единство прекрасного, должно проявить высшую и истинную поэзию. Но такого энтузиастического Сократова созер-
