будетъ, что ими вовсе не доказывается тотъ предметъ, для доказанія котораго они предназначены. Сократъ, какъ видно изъ его же словъ, намѣревается раскрыть ту мысль, что успѣваютъ его ученики, или не успѣваютъ, — это зависитъ отъ генія. Желая доказать справедливость своего мнѣнія, философъ приводитъ нѣсколько примѣровъ, будто, воодушевляемый своимъ геніемъ, онъ близкимъ къ себѣ людямъ предсказывалъ въ будущемъ зло. Но что же отсюда слѣдуетъ относительно успѣшности или не успѣшности учениковъ, подъ вліяніемъ генія? — Ровно ничего. Разсказчикъ находитъ здѣсь только поводъ пересказать нѣсколько басень и, внесши ихъ некстати, нелѣпое содержаніе діалога возвышаетъ еще нелѣпою формою. Возьмемъ, напримѣръ, хоть разсказъ объ Аристидѣ. Въ Ѳеагѣ говорится, что Аристидъ, вышедши изъ школы Сократа и отправившись на войну, разучился разсуждать объ ученыхъ предметахъ. Но развѣ цѣль Сократовой науки состояла въ развитіи говорливости? Платонъ постоянно изображаетъ своего учителя, какъ человѣка, способнаго преподавать не науку слова, а правила жизни. Невольно также бросается въ глаза и тотъ недостатокъ этого діалога, что ни одно бесѣдующее въ немъ лицо не имѣетъ правильнаго и вѣрно очертаннаго характера, тогда какъ въ искуствѣ изображать характеры нельзя въ древнемъ мірѣ найти писателя превосходнѣе Платона. Вотъ, напримѣръ, Ѳеагъ, едва вышедшій изъ дѣтскаго возраста и еще ни съ кѣмъ необращавшійся для пріобрѣтенія гражданской мудрости, уже знаетъ, что Сократъ невысоко цѣнитъ наставленія гражданъ-политиковъ и подаетъ согласное съ нимъ въ этомъ отношеніи собственное мнѣніе. Вотъ опять Димодокъ, несшій когда-то въ Аѳинахъ важныя государственныя должности, и притомъ съ великою похвалою, въ продолженіи всей бесѣды говоритъ такъ, какъ будто бы никогда не оставлялъ деревни и не знаетъ ничего городскаго относительно способовъ высшаго образованія дѣтей. Особенно же невѣренъ и страненъ въ Ѳеагѣ характеръ Сократа. Сократъ здѣсь изображается не какъ философъ, а какъ
будет, что ими вовсе не доказывается тот предмет, для доказания которого они предназначены. Сократ, как видно из его же слов, намеревается раскрыть ту мысль, что успевают его ученики, или не успевают, — это зависит от гения. Желая доказать справедливость своего мнения, философ приводит несколько примеров, будто, воодушевляемый своим гением, он близким к себе людям предсказывал в будущем зло. Но что же отсюда следует относительно успешности или не успешности учеников, под влиянием гения? — Ровно ничего. Рассказчик находит здесь только повод пересказать несколько басень и, внесши их некстати, нелепое содержание диалога возвышает еще нелепою формою. Возьмем, например, хоть рассказ об Аристиде. В Феаге говорится, что Аристид, вышедши из школы Сократа и отправившись на войну, разучился рассуждать об ученых предметах. Но разве цель Сократовой науки состояла в развитии говорливости? Платон постоянно изображает своего учителя, как человека, способного преподавать не науку слова, а правила жизни. Невольно также бросается в глаза и тот недостаток этого диалога, что ни одно беседующее в нём лицо не имеет правильного и верно очертанного характера, тогда как в искусстве изображать характеры нельзя в древнем мире найти писателя превосходнее Платона. Вот, например, Феаг, едва вышедший из детского возраста и еще ни с кем необращавшийся для приобретения гражданской мудрости, уже знает, что Сократ невысоко ценит наставления граждан-политиков и подает согласное с ним в этом отношении собственное мнение. Вот опять Димодок, несший когда-то в Афинах важные государственные должности, и притом с великою похвалою, в продолжение всей беседы говорит так, как будто бы никогда не оставлял деревни и не знает ничего городского относительно способов высшего образования детей. Особенно же неверен и странен в Феаге характер Сократа. Сократ здесь изображается не как философ, а как
