хотѣлъ изложить свое мнѣніе о началѣ словъ и языка, и, не видя здѣсь никакой насмѣшки, выдавали все за собственныя его опредѣленія, такъ что навязали ему множество нелѣпостей. Такъ, Менагій у Діогена Лаэрція (p. 149) говоритъ: «Platonis in Cratylo sunt fere omnia pseudetyma, pace tanti viri liceat dixisse». Не правильнѣе судитъ объ этомъ и Тидеманъ (Argument. Dialogg. Platon, p. 84 sqq). Насмѣшку въ разсматриваемомъ діалогѣ стали чувствовать первые — Garnier (Memoires de Littérature t. XXXII, p. 190—217) и Tennemann (Histor. Philosoph. t. II, p. 340 sqq.); но они перешли въ другую крайность и не оставили Платону ничего серьезнаго. Напротивъ, мы думаемъ, что разсужденія философа, коими опровергаются взгляды Ермогена и Кратила, и мысли его въ послѣдней части діалога, что познаніе о вещахъ надобно почерпать не изъ именъ, а изъ самой силы и природы вещей, имѣютъ характеръ ученія, принадлежащаго ему самому; а что̀ привнесено для объясненія этимологическихъ диковинокъ, которыми любили хвастаться софисты, то надобно понимать какъ шутку и насмѣшку. Чтобы яснѣе усмотрѣть, какое было намѣреніе у Платона при изложеніи этой книги, сдѣлаемъ, по нашему обыкновенію, обзоръ ея содержанія.
Разговаривающими лицами вводятся здѣсь Ермогенъ и Кратилъ, которые, когда пришелъ къ нимъ Сократъ, тотчасъ приглашаютъ его принять участіе въ ихъ бесѣдѣ. Бесѣда ихъ была о происхожденіи словъ и языка. Кратилъ настаивалъ, что происхожденіе всѣхъ именъ есть естественное, и трактовалъ объ этомъ предметѣ нѣсколько темно. Посему Ермогенъ проситъ Сократа открыть и объяснить имъ свои относительно этого мысли. Сократъ съ обыкновенною любезностію и остроуміемъ отвѣчаетъ ему, что нельзя удивляться, если такой прекрасный предметъ окруженъ мракомъ, и что онъ не знаетъ, что̀ думать о немъ, — тѣмъ болѣе, что не слушалъ дорогихъ уроковъ Продика, за которые платится по пятидесяти драхмъ, а пользовался преподаваемыми
хотел изложить свое мнение о начале слов и языка, и, не видя здесь никакой насмешки, выдавали всё за собственные его определения, так что навязали ему множество нелепостей. Так, Менагий у Диогена Лаэрция (p. 149) говорит: «Platonis in Cratylo sunt fere omnia pseudetyma, pace tanti viri liceat dixisse». Не правильнее судит об этом и Тидеман (Argument. Dialogg. Platon, p. 84 sqq). Насмешку в рассматриваемом диалоге стали чувствовать первые — Garnier (Memoires de Littérature t. XXXII, p. 190—217) и Tennemann (Histor. Philosoph. t. II, p. 340 sqq.); но они перешли в другую крайность и не оставили Платону ничего серьезного. Напротив, мы думаем, что рассуждения философа, коими опровергаются взгляды Ермогена и Кратила, и мысли его в последней части диалога, что познание о вещах надобно почерпать не из имен, а из самой силы и природы вещей, имеют характер учения, принадлежащего ему самому; а что̀ привнесено для объяснения этимологических диковинок, которыми любили хвастаться софисты, то надобно понимать как шутку и насмешку. Чтобы яснее усмотреть, какое было намерение у Платона при изложении этой книги, сделаем, по нашему обыкновению, обзор её содержания.
Разговаривающими лицами вводятся здесь Ермоген и Кратил, которые, когда пришел к ним Сократ, тотчас приглашают его принять участие в их беседе. Беседа их была о происхождении слов и языка. Кратил настаивал, что происхождение всех имен есть естественное, и трактовал об этом предмете несколько темно. Посему Ермоген просит Сократа открыть и объяснить им свои относительно этого мысли. Сократ с обыкновенною любезностью и остроумием отвечает ему, что нельзя удивляться, если такой прекрасный предмет окружен мраком, и что он не знает, что̀ думать о нём, — тем более, что не слушал дорогих уроков Продика, за которые платится по пятидесяти драхм, а пользовался преподаваемыми
