самое и дѣлаетъ онъ въ своемъ Теэтетѣ, начиная со стр. 172 C — до 177 B, гдѣ не безъ нѣкоторой горечи высказываетъ различіе между жизнію философа и дѣятеля гражданскаго, и показываетъ, насколько первая предпочтительнѣе послѣдней. Та же мысль раскрывается и въ Горгіасѣ (p. 484 D).
Нельзя не сказать нѣсколько словъ и о господствующемъ тонѣ Теэтета. Весь этотъ діалогъ отличается особенно искусною и изящною ироніей: здѣсь Сократъ тонкою своею шуткою преслѣдуетъ и протагорейцевъ, и послѣдователей Гераклита, и всѣхъ тѣхъ, которые философскія свои положенія основывали на авторитетѣ Гомера, Орфея и другихъ древнѣйшихъ поэтовъ. Притомъ ученіе философовъ, подвергаемое критическому разсмотрѣнію, объясняется здѣсь многими соображеніями, сравненіями и подобіями, чтобы тѣмъ легче было опровергнуть его. И все это дѣлается съ такою тонкою ироніею, что человѣкъ, не совсѣмъ знакомый съ тономъ и оборотами Сократовой рѣчи, съ перваго раза можетъ подумать, будто Сократъ одобряетъ нелѣпыя представленія тогдашнихъ философскихъ школъ. Таково, напримѣръ, представленіе птичника или голубятни (p. 197 C — D), которую иные изъ толкователей Платона, по смѣшной ошибкѣ, относили къ образамъ, выражающимъ собственныя его положенія. Не менѣе изящною является шутка Сократа и по самому способу его разсужденія; потому что Сократъ часто поддѣлывается здѣсь подъ такую именно діалектику, какою пользовались философы имъ обличаемые, то есть смѣло вдается въ софистическія хитросплетенія, до которыхъ они были большіе охотники, либо разсуждаетъ отъ лица своихъ противниковъ и запутываетъ ихъ въ ихъ же собственныхъ сѣтяхъ. Кто не возьметъ на себя труда подмѣтить всѣ эти своеобразности въ разсматриваемомъ діалогѣ, тотъ далеко не войдетъ въ мысль Платона, и даже поставитъ ему въ вину ту мнимо-нелѣпую болтливость, въ которой онъ является не болѣе, какъ искуснымъ и лукавымъ Момусомъ. Вѣдь и сказать
самое и делает он в своем Теэтете, начиная со стр. 172 C — до 177 B, где не без некоторой горечи высказывает различие между жизнью философа и деятеля гражданского, и показывает, насколько первая предпочтительнее последней. Та же мысль раскрывается и в Горгиасе (p. 484 D).
Нельзя не сказать несколько слов и о господствующем тоне Теэтета. Весь этот диалог отличается особенно искусною и изящною иронией: здесь Сократ тонкою своею шуткою преследует и протагорейцев, и последователей Гераклита, и всех тех, которые философские свои положения основывали на авторитете Гомера, Орфея и других древнейших поэтов. Притом учение философов, подвергаемое критическому рассмотрению, объясняется здесь многими соображениями, сравнениями и подобиями, чтобы тем легче было опровергнуть его. И всё это делается с такою тонкою ирониею, что человек, не совсем знакомый с тоном и оборотами Сократовой речи, с первого раза может подумать, будто Сократ одобряет нелепые представления тогдашних философских школ. Таково, например, представление птичника или голубятни (p. 197 C — D), которую иные из толкователей Платона, по смешной ошибке, относили к образам, выражающим собственные его положения. Не менее изящною является шутка Сократа и по самому способу его рассуждения; потому что Сократ часто подделывается здесь под такую именно диалектику, какою пользовались философы им обличаемые, то есть смело вдается в софистические хитросплетения, до которых они были большие охотники, либо рассуждает от лица своих противников и запутывает их в их же собственных сетях. Кто не возьмет на себя труда подметить все эти своеобразности в рассматриваемом диалоге, тот далеко не войдет в мысль Платона, и даже поставит ему в вину ту мнимо-нелепую болтливость, в которой он является не более, как искусным и лукавым Момусом. Ведь и сказать