далѣе. Въ крайность, противную Протагоровой, во времена Платона впадали мыслители элейскіе, которые знанія истины искали единственно въ умѣ, — въ томъ, что̀ мы мыслимъ, какъ бытіе, созерцаемое только умомъ. Парменидъ, со всею тонкостію изслѣдывая причины и начала вещей, по слѣдамъ Ксенофана пришелъ наконецъ къ тому, что представляемое нами бытіе, находящееся во всѣхъ вещахъ, принималъ за начало ихъ, и въ немъ одномъ полагалъ возможнымъ знаніе всякой истины. Такимъ образомъ онъ выдумалъ какую-то природу мыслимую, которую греки называютъ οὐσία, и къ ней отнесъ все, почитаемое истиннымъ, а тому, что постигается чувствами, и самому чувственному усмотрѣнію уступилъ только правдоподобіе мнѣнія. Но, смотря на свое ὄν, называющееся также ἕν, какъ на нѣчто однообразное, вѣчное, неизмѣняемое, чуждое всякой множественности и разнообразія, онъ впалъ въ заблужденіе, противное тому, которое допустили философы, судъ объ истинѣ предоставлявшіе чувствамъ: ибо какъ эти уничтожали всякое единство знанія, поколику постигаемое чувствами, по природѣ, течетъ и непрестанно движется; такъ тотъ уничтожилъ всякое разнообразіе знанія и почти совершенно отвергъ возможность преслѣдовать истину, поколику знаніе человѣческаго ума направлялось у него къ одному сущему, о которомъ ничего нельзя сказать. То общее понятіе о сущности, хотя бы она и дѣйствительно была, никакъ не могло приписывать ей различіе предикатовъ, условливающихъ знаніе истины, если же и приписывало, то ошибочно. Это ученіе элейской школы казалось Платону заслуживающимъ точнѣйшаго изслѣдованія. Философъ долженъ былъ такъ думать тѣмъ болѣе, что и самъ видѣлъ въ немъ исходную свою точку, и другіе ученики Сократа сильно склонялись къ нему, и хотя Парменидову сущему приписывали нѣкоторую множественность и различіе частей, однакожъ измѣняемость и общительность считали чуждыми его природѣ. Такъ думали мегарцы, — и понятія ихъ, равно какъ взглядъ
далее. В крайность, противную Протагоровой, во времена Платона впадали мыслители элейские, которые знания истины искали единственно в уме, — в том, что̀ мы мыслим, как бытие, созерцаемое только умом. Парменид, со всею тонкостию исследывая причины и начала вещей, по следам Ксенофана пришел наконец к тому, что представляемое нами бытие, находящееся во всех вещах, принимал за начало их, и в нём одном полагал возможным знание всякой истины. Таким образом он выдумал какую-то природу мыслимую, которую греки называют οὐσία, и к ней отнес всё, почитаемое истинным, а тому, что постигается чувствами, и самому чувственному усмотрению уступил только правдоподобие мнения. Но, смотря на свое ὄν, называющееся также ἕν, как на нечто однообразное, вечное, неизменяемое, чуждое всякой множественности и разнообразия, он впал в заблуждение, противное тому, которое допустили философы, суд об истине предоставлявшие чувствам: ибо как эти уничтожали всякое единство знания, поколику постигаемое чувствами, по природе, течет и непрестанно движется; так тот уничтожил всякое разнообразие знания и почти совершенно отверг возможность преследовать истину, поколику знание человеческого ума направлялось у него к одному сущему, о котором ничего нельзя сказать. То общее понятие о сущности, хотя бы она и действительно была, никак не могло приписывать ей различие предикатов, условливающих знание истины, если же и приписывало, то ошибочно. Это учение элейской школы казалось Платону заслуживающим точнейшего исследования. Философ должен был так думать тем более, что и сам видел в нём исходную свою точку, и другие ученики Сократа сильно склонялись к нему, и хотя Парменидову сущему приписывали некоторую множественность и различие частей, однакож изменяемость и общительность считали чуждыми его природе. Так думали мегарцы, — и понятия их, равно как взгляд
