самого Парменида, Платонъ вознамѣрился подвергнуть изслѣдованію. Первые замѣчали, что то̀ общее бытіе, не имѣя различія частей, заключаетъ въ себѣ мало силы для знанія истины, и потому тотчасъ отступили въ этомъ отношеніи отъ Парменидова ученія и допустили идеи или безтѣлесные виды, къ которымъ исключительно должно быть относимо знаніе истины. Съ этой стороны они, безъ сомнѣнія, значительно сходились съ Платономъ; но съ другой за то очень рѣзко разногласили съ нимъ. Платонъ признавалъ свои идеи не только абсолютными, но и живыми, способными къ общенію, — въ соотвѣтствіе понятіямъ, которыя какъ бы отпечатлѣны въ человѣческомъ умѣ, но входятъ въ многоразличную связь и между собою, и съ вещами видимыми. Напротивъ, мегарцы, чтобы не совсѣмъ оставить взглядъ Парменида на постоянство сущаго, полагали, что формы его непремѣнно вѣчны, неподвижны, косны, не способны ни къ какому общенію (см. Sophist. p. 246 B sqq.; 248 A — E; 249 C, D). Какъ мы сохраняемъ въ своихъ душахъ общее понятіе сущности, хотя съ природою ея соединяемъ многоразличныя свойства: такъ и они, допуская идеи, вмѣстѣ съ тѣмъ признавали единство высочайшаго существа, и даже, возвратившись къ мышленію Ксенофана, называли его Богомъ и верховнымъ Благомъ. Что дѣйствительно убѣждены они были въ томъ и другомъ, видно изъ указанныхъ мѣстъ Платонова Софиста и несомнѣнно подтверждается свидѣтельствомъ Аристотеля, который (Metaph. XIV, 4, p. 301, ed. Brand.) говоритъ: τῶν δὲ τὰς ἀκινήτους οὐσίας εἶναι λεγόντων οἱ μέν φασιν αὐτὸ τὸ ἓν τὸ ἀγαθὸν αὐτὸ εἶναι· οὐσίαν μέντοι τὸ ἓν αὐτοῦ ᾤοντο εἶναι μάλιστα. Эти слова, безспорно, должны быть относимы къ мегарцамъ; ибо несомнѣнно дознано, что положеніе: οἱ μέν φασιν αὐτὸ τὸ ἓν τὸ ἀγαθὸν αὐτὸ εἶναι, есть подлинное мегарское. И такъ, мы принимаемъ за вѣрное, что Эвклидъ допускалъ одно сущее и εἵδη πολλὰ, какъ бы части и формы его; — но при этомъ онъ во многомъ не соглашался съ Платономъ,
самого Парменида, Платон вознамерился подвергнуть исследованию. Первые замечали, что то̀ общее бытие, не имея различия частей, заключает в себе мало силы для знания истины, и потому тотчас отступили в этом отношении от Парменидова учения и допустили идеи или бестелесные виды, к которым исключительно должно быть относимо знание истины. С этой стороны они, без сомнения, значительно сходились с Платоном; но с другой за то очень резко разногласили с ним. Платон признавал свои идеи не только абсолютными, но и живыми, способными к общению, — в соответствие понятиям, которые как бы отпечатлены в человеческом уме, но входят в многоразличную связь и между собою, и с вещами видимыми. Напротив, мегарцы, чтобы не совсем оставить взгляд Парменида на постоянство сущего, полагали, что формы его непременно вечны, неподвижны, косны, не способны ни к какому общению (см. Sophist. p. 246 B sqq.; 248 A — E; 249 C, D). Как мы сохраняем в своих душах общее понятие сущности, хотя с природою её соединяем многоразличные свойства: так и они, допуская идеи, вместе с тем признавали единство высочайшего существа, и даже, возвратившись к мышлению Ксенофана, называли его Богом и верховным Благом. Что действительно убеждены они были в том и другом, видно из указанных мест Платонова Софиста и несомненно подтверждается свидетельством Аристотеля, который (Metaph. XIV, 4, p. 301, ed. Brand.) говорит: τῶν δὲ τὰς ἀκινήτους οὐσίας εἶναι λεγόντων οἱ μέν φασιν αὐτὸ τὸ ἓν τὸ ἀγαθὸν αὐτὸ εἶναι· οὐσίαν μέντοι τὸ ἓν αὐτοῦ ᾤοντο εἶναι μάλιστα. Эти слова, бесспорно, должны быть относимы к мегарцам; ибо несомненно дознано, что положение: οἱ μέν φασιν αὐτὸ τὸ ἓν τὸ ἀγαθὸν αὐτὸ εἶναι, есть подлинное мегарское. Итак, мы принимаем за верное, что Эвклид допускал одно сущее и εἵδη πολλὰ, как бы части и формы его; — но при этом он во многом не соглашался с Платоном,
