же образомъ гласныя и среднія, пока не обнялъ всего числа ихъ, онъ каждой порознь и всѣмъ вмѣстѣ далъ имя стихій. Потомъ увидѣлъ онъ, что никто изъ насъ не можетъ уразумѣть ни одной изъ буквъ самой по себѣ, безъ всѣхъ ихъ, и размысливъ, что этотъ союзъ единиченъ и что всѣ буквы D. приводятся какъ бы къ одному, онъ ученіе о нихъ нарекъ грамматикою и наименовалъ ее однимъ искусствомъ.
Фил. Это, взятое само по себѣ, Протархъ, я понялъ еще яснѣе, чѣмъ то: но и въ настоящей рѣчи, какъ въ сказанной немного прежде, мнѣ недостаетъ того же.
Сокр. Къ чему, то есть, опять говорится это, Филебъ?
Фил. Да, объ этомъ давно уже спрашиваемъ мы — я и Протархъ.
Сокр. Но вы, какъ говоришь, давно уже спрашиваете о томъ самомъ, къ чему уже пришли.
Фил. Какъ?E.
Сокр. Не о разумности ли и удовольствіи была у насъ сначала рѣчь, — что̀ изъ этого слѣдуетъ предпочесть?
Фил. Какъ не объ этомъ?
Сокр. Но то и другое, говоримъ, по себѣ вѣдь одно.
Фил. Конечно.
Сокр. Такъ прежнее разсужденіе требуетъ отъ насъ того самаго, какимъ образомъ каждый изъ этихъ предметовъ есть одно и многое, и какъ въ томъ и другомъ изъ нихъ получается тотчасъ не безпредѣльное, а нѣкоторое число, прежде чѣмъ каждый сталъ безпредѣльнымъ[1]?19.
- ↑ Теперь Сократъ показываетъ, къ чему клонились предшествующія его разсужденія объ одномъ и многомъ, или о безпредѣльномъ и предѣлахъ: открывается, то есть, что, для рѣшенія вопроса о высочайшемъ благѣ, мало говорить объ удовольствіи вообще, или о разумности вообще, потому что это — ἄπειρον, отъ котораго не слѣдуетъ переходить прямо πρὸς τὸ ἕν — πρὸς τὸ ἀγαθόν, а надобно идти къ нему путемъ постепеннаго ограниченія моментовъ, заключающихся въ идеяхъ удовольствія и разумности. Но такъ какъ собесѣдники Сократа находятъ этотъ путь для себя труднымъ, то, уступая ихъ просьбѣ, Сократъ избираетъ другой: именно, характеризуетъ высочайшее благо существенными признаками, и потомъ смотритъ, что́ съ нимъ сроднѣе, удовольствіе или разумность.
же образом гласные и средние, пока не обнял всего числа их, он каждой порознь и всем вместе дал имя стихий. Потом увидел он, что никто из нас не может уразуметь ни одной из букв самой по себе, без всех их, и размыслив, что этот союз единичен и что все буквы D. приводятся как бы к одному, он учение о них нарек грамматикою и наименовал ее одним искусством.
Фил. Это, взятое само по себе, Протарх, я понял еще яснее, чем то: но и в настоящей речи, как в сказанной немного прежде, мне недостает того же.
Сокр. К чему, то есть, опять говорится это, Филеб?
Фил. Да, об этом давно уже спрашиваем мы — я и Протарх.
Сокр. Но вы, как говоришь, давно уже спрашиваете о том самом, к чему уже пришли.
Фил. Как?E.
Сокр. Не о разумности ли и удовольствии была у нас сначала речь, — что̀ из этого следует предпочесть?
Фил. Как не об этом?
Сокр. Но то и другое, говорим, по себе ведь одно.
Фил. Конечно.
Сокр. Так прежнее рассуждение требует от нас того самого, каким образом каждый из этих предметов есть одно и многое, и как в том и другом из них получается тотчас не беспредельное, а некоторое число, прежде чем каждый стал беспредельным[1]?19.
——————
- ↑ Теперь Сократ показывает, к чему клонились предшествующие его рассуждения об одном и многом, или о беспредельном и пределах: открывается, то есть, что, для решения вопроса о высочайшем благе, мало говорить об удовольствии вообще, или о разумности вообще, потому что это — ἄπειρον, от которого не следует переходить прямо πρὸς τὸ ἕν — πρὸς τὸ ἀγαθόν, а надобно идти к нему путем постепенного ограничения моментов, заключающихся в идеях удовольствия и разумности. Но так как собеседники Сократа находят этот путь для себя трудным, то, уступая их просьбе, Сократ избирает другой: именно, характеризует высочайшее благо существенными признаками, и потом смотрит, что́ с ним сроднее, удовольствие или разумность.
