мнѣніе и принимаетъ сужденіе своихъ противниковъ. Между тѣмъ это и само по себѣ невѣроятно, и не можетъ быть соглашено съ содержаніемъ всей книги. Приведя мимоходомъ этотъ доводъ, — какъ бы насмѣшку надъ ученіемъ объ идеяхъ, которою Парменидъ легко могъ запутать юнаго Сократа, — Платонъ тутъ же далѣе, равно какъ и въ другихъ книгахъ, допускаетъ бытіе идей въ томъ самомъ смыслѣ, какой сейчасъ выведенъ нами изъ собственныхъ его словъ.
Но сомнѣніямъ Парменида здѣсь еще не конецъ: онъ полагаетъ, что тѣ самостоятельные виды вещей, какіе предполагаются Сократомъ, не могутъ быть доступны для человѣческаго ума и пониманія, и старается доказать это слѣдующимъ образомъ. Кто полагаетъ, что идеи существуютъ особо, сами по себѣ, такъ что отъ прочихъ вещей отдѣлены, тому необходимо допустить, что онѣ находятся не здѣсь — у насъ, а гдѣ-то въ иномъ мѣстѣ. Если же такъ, то, очевидно, сколько ихъ ни есть, существующихъ во взаимномъ отношеніи и связи, познавать ихъ и судить о нихъ надобно не въ земныхъ вещахъ, а въ нихъ самихъ; равно и земныя вещи относятся только однѣ къ другимъ, а не къ тѣмъ видамъ, отъ которыхъ существуютъ отдѣльно. Видя, напримѣръ, слугу и господина, мы обыкновенно судимъ о слугѣ не по тому господину, котораго идею имѣемъ въ душѣ, и о господинѣ не по тому слугѣ, котораго представляемъ мысленно: мы идею слуги относимъ къ идеѣ господина, поколику общія понятія о томъ и другомъ находятся во взаимной связи; господинъ же, видимый чувственно, имѣетъ, говоримъ, какого либо, тоже чувственнаго слугу; потому что недѣлимыя всегда стоятъ въ отношеніи къ недѣлимымъ. Если это сужденіе вѣрно, то такъ же можно судить и о знаніи: вѣдь въ такомъ случаѣ знаніе безусловное, разсматриваемое въ себѣ, будетъ относиться только къ истинѣ безусловной, и каждая изъ наукъ абсолютныхъ направится къ познанію тѣхъ вещей, которыя вѣчны и существуютъ
мнение и принимает суждение своих противников. Между тем это и само по себе невероятно, и не может быть соглашено с содержанием всей книги. Приведя мимоходом этот довод, — как бы насмешку над учением об идеях, которою Парменид легко мог запутать юнаго Сократа, — Платон тут же далее, равно как и в других книгах, допускает бытие идей в том самом смысле, какой сейчас выведен нами из собственных его слов.
Но сомнениям Парменида здесь еще не конец: он полагает, что те самостоятельные виды вещей, какие предполагаются Сократом, не могут быть доступны для человеческого ума и понимания, и старается доказать это следующим образом. Кто полагает, что идеи существуют особо, сами по себе, так что от прочих вещей отделены, тому необходимо допустить, что они находятся не здесь — у нас, а где-то в ином месте. Если же так, то, очевидно, сколько их ни есть, существующих во взаимном отношении и связи, познавать их и судить о них надобно не в земных вещах, а в них самих; равно и земные вещи относятся только одни к другим, а не к тем видам, от которых существуют отдельно. Видя, например, слугу и господина, мы обыкновенно судим о слуге не по тому господину, которого идею имеем в душе, и о господине не по тому слуге, которого представляем мысленно: мы идею слуги относим к идее господина, поколику общие понятия о том и другом находятся во взаимной связи; господин же, видимый чувственно, имеет, говорим, какого-либо, тоже чувственного слугу; потому что неделимые всегда стоят в отношении к неделимым. Если это суждение верно, то так же можно судить и о знании: ведь в таком случае знание безусловное, рассматриваемое в себе, будет относиться только к истине безусловной, и каждая из наук абсолютных направится к познанию тех вещей, которые вечны и существуют
