вившаго государство справедливыми законами. Но если это и было у него въ виду, то онъ такъ неловко управился съ своею задачею, что нисколько не достигъ предположенной цѣли. Въ самомъ дѣлѣ, къ чему служатъ всѣ эти разсужденія — со стр. 317 D? Здѣсь Миносъ берется въ примѣръ хорошаго государя; но на какомъ основаніи это дѣлается — ни изъ чего не видно: потому что достоинства Миноса не изображаются такими чертами, которыя соотвѣтствовали бы описанному выше типу хорошаго законодателя. Вся эта часть сочиненія къ содержанію разсужденія ничего ровно не прибавляетъ, и все, что говорится здѣсь о Миносѣ, представляется, по отношенію къ предмету діалога, дѣломъ стороннимъ. Особенно же не кстати привнесены сюда разныя басни и преданія. Къ чему, напримѣръ, эти разсказы о Марсіасѣ и Олимпѣ, о Радамантѣ и Талосѣ, о древности аттической трагедіи, о ненависти поэтовъ къ Миносу, о человѣкѣ добромъ, какъ предметѣ священнѣйшемъ? Все это вводится въ бесѣду помимо главнаго вопроса. Отмѣтимъ между прочимъ и одно противорѣчіе: писатель сперва утверждалъ, что одинъ Миносъ критскій есть совершенный царь-законодатель; а потомъ, на стр. 321 B — C, рядомъ съ Миносомъ ставитъ и Радаманта, какъ образцоваго законодателя древности. — Вообще идеи Платона о совершенномъ законодателѣ нисколько не поняты авторомъ «Миноса».
При такомъ содержаніи діалога, нельзя предполагать ничего хорошаго и въ его формѣ. Выраженія въ немъ, конечно, не чужды характера греческаго языка; но, взятыя во взаимной связи, онѣ часто обличаютъ въ писателѣ удивительную слабость мышленія. Такова вообще природа человѣческихъ способностей, что никто не въ состояніи хорошо писать, если не научился правильно, ясно и отчетливо мыслить. Хорошаго изложенія мыслей никогда не замѣнитъ собою никакой подборъ изящныхъ фразъ и блестящихъ словъ, никакая вообще разукрашенность и цвѣтистость рѣчи. Въ собственномъ смыслѣ то только прекрасно, что̀ ясно
вившего государство справедливыми законами. Но если это и было у него в виду, то он так неловко управился со своею задачею, что нисколько не достиг предположенной цели. В самом деле, к чему служат все эти рассуждения — со стр. 317 D? Здесь Минос берется в пример хорошего государя; но на каком основании это делается — ни из чего не видно: потому что достоинства Миноса не изображаются такими чертами, которые соответствовали бы описанному выше типу хорошего законодателя. Вся эта часть сочинения к содержанию рассуждения ничего ровно не прибавляет, и всё, что говорится здесь о Миносе, представляется, по отношению к предмету диалога, делом сторонним. Особенно же не кстати привнесены сюда разные басни и предания. К чему, например, эти рассказы о Марсиасе и Олимпе, о Радаманте и Талосе, о древности аттической трагедии, о ненависти поэтов к Миносу, о человеке добром, как предмете священнейшем? Всё это вводится в беседу помимо главного вопроса. Отметим между прочим и одно противоречие: писатель сперва утверждал, что один Минос критский есть совершенный царь-законодатель; а потом, на стр. 321 B — C, рядом с Миносом ставит и Радаманта, как образцового законодателя древности. — Вообще идеи Платона о совершенном законодателе нисколько не поняты автором «Миноса».
При таком содержании диалога, нельзя предполагать ничего хорошего и в его форме. Выражения в нём, конечно, не чужды характера греческого языка; но, взятые во взаимной связи, они часто обличают в писателе удивительную слабость мышления. Такова вообще природа человеческих способностей, что никто не в состоянии хорошо писать, если не научился правильно, ясно и отчетливо мыслить. Хорошего изложения мыслей никогда не заменит собою никакой подбор изящных фраз и блестящих слов, никакая вообще разукрашенность и цветистость речи. В собственном смысле то только прекрасно, что̀ ясно
