«Вѣдь любитъ же она моего ребенка», подумалъ онъ, замѣтивъ измѣненіе ея лица при крикѣ ребенка, «моего ребенка; какъ же она можетъ ненавидѣть меня?»
— Долли, еще одно слово, проговорилъ онъ, идя за нею.
— Если вы пойдете за мной, я позову людей, дѣтей! Пускай всѣ знаютъ, что вы подлецъ! Я уѣзжаю нынче, а вы живите здѣсь съ своею любовницей!
И она вышла, хлопнувъ дверью.
Степанъ Аркадьевичъ вздохпулъ, отеръ лицо и тихими шагами пошелъ изъ комнаты. «Матвѣй говоритъ: образуется; но какъ? Я не вижу даже возможности. Ахъ, ахъ, какой ужасъ! И какъ тривіально она кричала,» говорилъ онъ самъ себѣ, вспоминая ея крикъ и слова: подлецъ и любовница. «И можетъ-быть дѣвушки слышали! Ужасно тривіально, ужасно.» Степанъ Аркадьевичъ постоялъ нѣсколько секундъ одинъ, отеръ глаза, вздохнулъ и, выпрямивъ грудь, вышелъ изъ комнаты.
Была пятница, и въ столовой часовщикъ Нѣмецъ заводилъ часы. Степанъ Аркадьевичъ вспомнилъ свою шутку объ этомъ аккуратномъ плѣшивомъ часовщикѣ, что Нѣмецъ «самъ былъ заведенъ на всю жизнь, чтобы заводить часы, — и улыбнулся. Степанъ Аркадьевичъ любилъ хорошую шутку. «А можетъ-быть и образуется! Хорошо словечко: образуется», подумалъ онъ. Это надо разсказать.
— Матвѣй! крикнулъ онъ. Такъ устрой же все тамъ съ Марьей, въ диванной, для Анны Аркадьевны, сказалъ онъ явившемуся Матвѣю.
— Слушаю-съ.
Степанъ Аркадьевичъ надѣлъ шубу и вышелъ на крыльцо.
— Кушать дома не будете? сказалъ провожавшій Матвѣй.
— Какъ придется. Да вотъ возьми на расходы, сказалъ
