Степанъ Аркадьевичъ дорогой сочинялъ меню обѣда.
— Ты вѣдь любишь тюрбо? сказалъ онъ Левину подъѣзжая.
— Что̀? переспросилъ Левинъ. — Тюрбо? Да, я ужасно люблю тюрбо.
Когда Левинъ вошелъ съ Облонскимъ въ гостинницу, онъ не могъ не замѣтить нѣкоторой особенности выраженія, какъ-бы сдержаннаго сіянія, на лицѣ и во всей фигурѣ Степана Аркадьевича. Облонскій снялъ пальто и со шляпой на бекрень прошелъ въ столовую, отдавая приказанія липнувшимъ къ нему Татарамъ, во фракахъ и съ салфетками. Кланяясь на право и на лѣво нашедшимся и тутъ, какъ вездѣ, радостно встрѣчавшимъ его знакомымъ, онъ подошелъ къ буфету, закусилъ водку рыбой, и что-то такое сказалъ раскрашенной, въ ленточкахъ, кружевахъ и завитушкахъ, француженкѣ, сидѣвшей за конторкой, что даже эта француженка искренно засмѣялась. Левинъ же только оттого не выпилъ водки, что ему оскорбительна была эта француженка, вся составленная, казалось, изъ чужихъ волосъ, poudre de riz и vinaigre de toilette. Онъ какъ отъ грязнаго мѣста, поспѣшно отошелъ отъ нея. Вся душа его была переполнена воспоминаніемъ о Кити, и въ глазахъ его свѣтилась улыбка торжества и счастія.
— Сюда, ваше сіятельство, пожалуйте, здѣсь не обезпокоятъ ваше сіятельство, говорилъ особенно липнувшій старый, бѣлесый Татаринъ съ широкимъ тазомъ и расходившимися надъ нимъ фалдами фрака. — Пожалуйте, ваше сіятельство, говорилъ онъ Левину, въ знакъ почтенія къ Степану Аркадьевичу ухаживая и за его гостемъ.
Мгновенно разостлавъ свѣжую скатерть на покрытый уже
