Какъ я уже сказалъ, само въ себѣ очевидное положеніе, — независимость борьбы съ условіями существованія отъ относительнаго числа состязающихся, — я еще поясняю примѣрами. Я говорю: если какой-нибудь организмъ можетъ вынести такую высокую температуру, какой не вынесутъ его сосѣди, то, въ случаѣ повышенія температуры до этого предѣла, для него будетъ безразлично, окажется ли онъ одинъ, или въ сообществѣ милліоновъ менѣе счастливыхъ соперниковъ. Разсужденіе это очевидно и въ такой отвлеченной формѣ, но, какъ натуралистъ, я предпочитаю сослаться на конкретный фактъ, на наблюденіе одного микроскописта. Для всякаго ясно, что подробности обстановки опыта тутъ не причемъ, такъ какъ, повторяю, аргументъ очевиденъ и въ его отвлеченной формѣ. Что же дѣлаетъ г. Страховъ? Обвиняя меня въ томъ, что я аргументирую примѣрами, самъ, вмѣсто того, чтобъ возражать на логическую сущность примѣра, чего, конечно, не въ состояніи сдѣлать, онъ отвлекаетъ вниманіе читателя совершенно въ сторону, на подробности опыта, и съ тонкою, по его мнѣнію, ироніей изображаетъ ученаго, сидящаго за микроскопомъ и нагрѣвающаго свои бактеріи, т.-е., по мнѣнію г. Страхова, изслѣдующаго явленіе, будто бы невозможное «въ природѣ». Этотъ пріемъ г. Страхова мнѣ невольно напоминаетъ старый анекдотъ изъ чиновничьяго міра. Начальникъ спрашиваетъ чиновника: «Понимаете ли вы, что намъ пишутъ изъ такого-то вѣдомства?» — а догадливый подчиненный отвѣчаетъ прямо на мысль своего начальника: «Понимать, ваше превосходительство, не понимаю, а отвѣчать могу». Г. Страховъ пошелъ еще далѣе этого чиновника: понимать-то онъ понимаетъ въ чемъ дѣло, но можетъ отвѣчать такъ, какъ будто и не понялъ. Г. Страховъ не можетъ не понять, что дѣло не въ микроскопѣ, не въ нагрѣвательномъ столикѣ или равномѣрной температурѣ, а въ общемъ логическомъ положеніи, что если въ данномъ случаѣ какой-нибудь организмъ погибаетъ или сохраняется, въ зависимости отъ какого-нибудь внѣшняго вліянія, то онъ умираетъ или сохраняется въ живыхъ независимо отъ того, много ли, мало ли умираетъ или сохраняется живыхъ существъ вокругъ. Въ томъ только и дѣло, что можно быть живымъ или мертвымъ, но нельзя быть во сто разъ живѣе или въ тысячу разъ мертвѣе, или быть живымъ пропорціонально числу мертвыхъ.
Впрочемъ, чтобы читатель и въ самомъ дѣлѣ не повѣрилъ, что въ природѣ ничего подобнаго приведенному мною примѣру невозможно, приведу примѣръ совершенно сходный. Цѣлый рядъ наблюденій заставляетъ предполагать, что солнечный свѣтъ (это уже природа, г. Страховъ?) убиваетъ нѣкоторые бактеріальные организмы. Что же, если между ними найдутся такіе, которыхъ свѣтъ не будетъ убивать, — ихъ сохраненіе въ живыхъ будетъ ли зависѣть отъ числа убиваемыхъ?
Для того, чтобы еще болѣе запутать дѣло, г. Страховъ разсуждаетъ такъ: пусть на первый разъ уцѣлѣютъ тѣ организмы, которые выносятъ высокую температуру, что же потомъ? Оригинальный способъ разсуждать не о томъ случаѣ, о которомъ идетъ рѣчь, а о томъ, что будетъ послѣ этого
Как я уже сказал, само в себе очевидное положение, — независимость борьбы с условиями существования от относительного числа состязающихся, — я еще поясняю примерами. Я говорю: если какой-нибудь организм может вынести такую высокую температуру, какой не вынесут его соседи, то, в случае повышения температуры до этого предела, для него будет безразлично, окажется ли он один, или в сообществе миллионов менее счастливых соперников. Рассуждение это очевидно и в такой отвлеченной форме, но, как натуралист, я предпочитаю сослаться на конкретный факт, на наблюдение одного микроскописта. Для всякого ясно, что подробности обстановки опыта тут не причем, так как, повторяю, аргумент очевиден и в его отвлеченной форме. Что же делает г. Страхов? Обвиняя меня в том, что я аргументирую примерами, сам, вместо того, чтоб возражать на логическую сущность примера, чего, конечно, не в состоянии сделать, он отвлекает внимание читателя совершенно в сторону, на подробности опыта, и с тонкою, по его мнению, иронией изображает ученого, сидящего за микроскопом и нагревающего свои бактерии, т. е., по мнению г. Страхова, исследующего явление, будто бы невозможное «в природе». Этот прием г. Страхова мне невольно напоминает старый анекдот из чиновничьего мира. Начальник спрашивает чиновника: «Понимаете ли вы, что нам пишут из такого-то ведомства?» — а догадливый подчиненный отвечает прямо на мысль своего начальника: «Понимать, ваше превосходительство, не понимаю, а отвечать могу». Г. Страхов пошел еще далее этого чиновника: понимать-то он понимает в чём дело, но может отвечать так, как будто и не понял. Г. Страхов не может не понять, что дело не в микроскопе, не в нагревательном столике или равномерной температуре, а в общем логическом положении, что если в данном случае какой-нибудь организм погибает или сохраняется, в зависимости от какого-нибудь внешнего влияния, то он умирает или сохраняется в живых независимо от того, много ли, мало ли умирает или сохраняется живых существ вокруг. В том только и дело, что можно быть живым или мертвым, но нельзя быть во сто раз живее или в тысячу раз мертвее, или быть живым пропорционально числу мертвых.
Впрочем, чтобы читатель и в самом деле не поверил, что в природе ничего подобного приведенному мною примеру невозможно, приведу пример совершенно сходный. Целый ряд наблюдений заставляет предполагать, что солнечный свет (это уже природа, г. Страхов?) убивает некоторые бактериальные организмы. Что же, если между ними найдутся такие, которых свет не будет убивать, — их сохранение в живых будет ли зависеть от числа убиваемых?
Для того, чтобы еще более запутать дело, г. Страхов рассуждает так: пусть на первый раз уцелеют те организмы, которые выносят высокую температуру, что же потом? Оригинальный способ рассуждать не о том случае, о котором идет речь, а о том, что будет после этого
