поглядываютъ, да вдругъ какъ ударются бѣжать за нами! Мы въ-разсыпную! чумаки всё за нами, и перегородили намъ дорогу, словно туча.
»Пустите насъ, паны чума́ченьки, будьте ласковы!« просится Мотря.
»Эге жъ!« гаркнулъ чумакъ, высокій какъ дубъ, протянулъ руки, ловить собирается, а самъ съ мѣста не трогается,—въ зубахъ трубка. »Эге! не знаешь ты, моя красавица, чумацкихъ обычаевъ!«
Сказалъ, да и замолчалъ.
А другіе чумаки стали съ дѣвушками заигрывать. Я всё за Мотрю хоронюсь. Вдругъ, вижу—выступаетъ чумакъ, пригожій, распригожій, чернявый, очи орлиные; сталъ противъ меня, уперъ руки въ боки, да и говоритъ:
»Дѣвушки голубушки! что́ это между вами за дѣвушка, какъ ясная звѣздочка свѣтится? Еслибы она море рыбкой переплывала, я бы ее шелковымъ неводомъ изловилъ; еслибы щебетуньей пташкой летала, я бы ее золотымъ пшеномъ приманилъ, а теперь долженъ я у васъ спросить: какого она отца дочь?«
А дѣвушки всѣ въ одинъ голосъ: »Ивана Самуся, Ивана Самуся.«
поглядывают, да вдруг как ударются бежать за нами! Мы врассыпную! чумаки всё за нами, и перегородили нам дорогу, словно туча.
«Пустите нас, паны чума́ченьки, будьте ласковы!» просится Мотря.
«Эге ж!» гаркнул чумак, высокий как дуб, протянул руки, ловить собирается, а сам с места не трогается, — в зубах трубка. «Эге! не знаешь ты, моя красавица, чумацких обычаев!»
Сказал, да и замолчал.
А другие чумаки стали с девушками заигрывать. Я всё за Мотрю хоронюсь. Вдруг, вижу — выступает чумак, пригожий, распригожий, чернявый, очи орлиные; стал против меня, упер руки в боки, да и говорит:
«Девушки голубушки! что́ это между вами за девушка, как ясная звездочка светится? Если бы она море рыбкой переплывала, я бы ее шелковым неводом изловил; если бы щебетуньей пташкой летала, я бы ее золотым пшеном приманил, а теперь должен я у вас спросить: какого она отца дочь?»
А девушки все в один голос: «Ивана Самуся, Ивана Самуся.»
