И взялъ онъ меня тогда за руку.
»Дѣвушка, голубушка!« говоритъ, »позволишь ли мнѣ сватовъ присылать?«
У меня такъ въ глазахъ и потемнѣло.
И взял он меня тогда за руку.
«Девушка, голубушка!» говорит, «позволишь ли мне сватов присылать?»
У меня так в глазах и потемнело.
Поздно мы воротились домой. Чумаки прошли своей дорогой.
Не спится мнѣ; въ головѣ шумитъ, словно въ мельницѣ, а сердце такъ и подсказываетъ мнѣ сладкія рѣчи чумака.
Съ той поры мнѣ словно свѣтъ завѣсили. Одна у меня дума, одна тоска. Ужъ матушка стала примѣчать да безпокоиться: »Дочка моя, дочка«, спрашиваетъ меня, »что́ это съ тобой приключилось? отчего захудала, мое дитятко?«
А отецъ, хотя ничего не говоритъ, зато всё пристально на меня посматриваетъ.
Выду я къ дѣвушкамъ, тѣ такъ меня и обступятъ: »Отчего ты такая печальная? о чемъ всё думаешь? что молчишь, словно воды въ ротъ набрала? Или кто тебя сглазилъ, или на тебя такой вѣтеръ повѣялъ? Отчего ты такъ смотришь, словно тебя за немилаго сосватали? Скажи намъ все, скажи по истинной правдѣ, Домаха голубушка!«
Поздно мы воротились домой. Чумаки прошли своей дорогой.
Не спится мне; в голове шумит, словно в мельнице, а сердце так и подсказывает мне сладкие речи чумака.
С той поры мне словно свет завесили. Одна у меня дума, одна тоска. Уж матушка стала примечать да беспокоиться: «Дочка моя, дочка», спрашивает меня, «что́ это с тобой приключилось? отчего захудала, мое дитятко?»
А отец, хотя ничего не говорит, зато всё пристально на меня посматривает.
Выйду я к девушкам, те так меня и обступят: «Отчего ты такая печальная? о чём всё думаешь? что молчишь, словно воды в рот набрала? Или кто тебя сглазил, или на тебя такой ветер повеял? Отчего ты так смотришь, словно тебя за немилого сосватали? Скажи нам всё, скажи по истинной правде, Домаха голубушка!»
