Положила Горпина дочку въ люльку, перекрестила ее, заплакала, да и пошла. Какъ тамъ на работѣ ее ни донимали, ни допекали,—не слушаетъ она ничего: одна мысль въ головѣ: какъ бы поскорѣй вечера дождаться! Перемучилась она день. Вотъ и солнышко за синюю гору закатилось, вотъ уже и вечеръ…. бѣжитъ она, бѣжитъ…. Вбѣжала въ хату. Все въ ней тихо и темно. Она къ люлькѣ, къ дитяти. Дитя лежитъ холодное, недвижное, не дышетъ.
Положила Горпина дочку в люльку, перекрестила ее, заплакала, да и пошла. Как там на работе ее ни донимали, ни допекали, — не слушает она ничего: одна мысль в голове: как бы поскорей вечера дождаться! Перемучилась она день. Вот и солнышко за синюю гору закатилось, вот уже и вечер…. бежит она, бежит…. Вбежала в хату. Всё в ней тихо и темно. Она к люльке, к дитяти. Дитя лежит холодное, недвижное, не дышит.
»Батюшка!« крикнула она не своимъ голосомъ.
»А что́ ты, дочка, меня пугаешь? Я было задремалъ. Малютка наша и до сей поры спитъ.«
Горпина слова не вымолвила, обхватила дочку руками, такъ и замерла. Старикъ опять задремалъ.
»Огня! огня дайте!« крикнула опять Горпина. »Батюшка! огня! посвѣтите!«
Старикъ вырубилъ огня. »Что́ это съ ней такое?« думаетъ онъ, да какъ засвѣтилъ и глянулъ, то такъ и остался на мѣстѣ, какъ вкопанный.
«Батюшка!» крикнула она не своим голосом.
«А что́ ты, дочка, меня пугаешь? Я было задремал. Малютка наша и до сей поры спит.»
Горпина слова не вымолвила, обхватила дочку руками, так и замерла. Старик опять задремал.
«Огня! огня дайте!» крикнула опять Горпина. «Батюшка! огня! посветите!»
Старик вырубил огня. «Что́ это с ней такое?» думает он, да как засветил и глянул, то так и остался на месте, как вкопанный.
