Стоитъ посреди хаты Горпина, даже почернѣла вся и глядитъ, такъ страшно; а на рукахъ у ней дитя мертвое.
»Дочка!« проговорилъ старикъ, »дочка!«
»А что́?« отвѣчаетъ она, »видишь, какъ помогло лекарство! Затихло мое дитя, не кричитъ, голоса не подаетъ!«
Да какъ заплачетъ вдругъ, какъ завопитъ! Гдѣ у ней и слезы-то взялись! Такъ и льются-льются ручьемъ.
Прослышали люди про ея бѣду, прибѣжали, стали ее уговаривать; а она словно не слышитъ, и оторвать ее отъ ребенка нельзя.
Мужъ самъ не свой ходитъ, свекоръ даже занемогъ.
Стали готовить похороны. Вотъ уже и новенькій гробикъ принесли, пахучими цвѣтами, травами его усыпали.
»Горпина«, говорятъ, »дай дитя!«
Не дала. Сама убрала его и положила.
Время ужъ и нести, а она всё стоитъ, глядитъ. Люди съ ней заговариваютъ,—она не слышетъ, не слушается ихъ. Какъ-то ее отвели, взяли и понесли гробикъ. Оглянулась она тогда въ первый разъ, перекрестилась и пошла сама. Куда люди пошли, за ними и она поплелась слѣдомъ, за гроби-
Стоит посреди хаты Горпина, даже почернела вся и глядит, так страшно; а на руках у неё дитя мертвое.
«Дочка!» проговорил старик, «дочка!»
«А что́?» отвечает она, «видишь, как помогло лекарство! Затихло мое дитя, не кричит, голоса не подает!»
Да как заплачет вдруг, как завопит! Где у неё и слезы-то взялись! Так и льются-льются ручьем.
Прослышали люди про её беду, прибежали, стали ее уговаривать; а она словно не слышит, и оторвать ее от ребенка нельзя.
Муж сам не свой ходит, свекор даже занемог.
Стали готовить похороны. Вот уже и новенький гробик принесли, пахучими цветами, травами его усыпали.
«Горпина», говорят, «дай дитя!»
Не дала. Сама убрала его и положила.
Время уж и нести, а она всё стоит, глядит. Люди с ней заговаривают, — она не слышит, не слушается их. Как-то ее отвели, взяли и понесли гробик. Оглянулась она тогда в первый раз, перекрестилась и пошла сама. Куда люди пошли, за ними и она поплелась следом, за гроби-
