»Не пойти ли и мнѣ за нимъ?« думаю я. »Можетъ, пригожусь покараулить?«
Думаю, а самъ лежу, и сонъ меня такъ и клонитъ. Сѣно пахучее, свѣжее. Вдругъ, слышу, кто-то—скрипъ! »Ну«, думаю, »хорошо, что не пошелъ!«
Онъ и есть!… Постоялъ немного и опять шмыгнулъ вонъ.
»Эге, эге! нѣтъ«, думаю я, и за нимъ. Вижу я—подобрался онъ подъ окошечко къ хатѣ, да не тутъ-то было. Онъ и льнулъ къ окошку, и голубемъ въ него бился, и тихонько въ него постукивалъ, словно травкой,—окошечко не отворилось. Молодая ли козачка спала, или отецъ не спалъ,—кто ихъ знаетъ; а мы какъ пришли, такъ и ушли, ни съ чѣмъ.
»Не горюй, Яковъ«, говорю я ему, чтобы какъ-нибудь утѣшить: »придетъ время, и передъ нашими воротами засвѣтитъ солнышко.«
Онъ только рукой махнулъ, да и зарылся въ сѣно.
»Яковъ, о Яковъ!« кличу я.
Молчитъ, будто не слышитъ, спитъ. Я повернулся на другой бокъ, да и взаправду заснулъ.
«Не пойти ли и мне за ним?» думаю я. «Может, пригожусь покараулить?»
Думаю, а сам лежу, и сон меня так и клонит. Сено пахучее, свежее. Вдруг, слышу, кто-то — скрип! «Ну», думаю, «хорошо, что не пошел!»
Он и есть!… Постоял немного и опять шмыгнул вон.
«Эге, эге! нет», думаю я, и за ним. Вижу я — подобрался он под окошечко к хате, да не тут-то было. Он и льнул к окошку, и голубем в него бился, и тихонько в него постукивал, словно травкой, — окошечко не отворилось. Молодая ли козачка спала, или отец не спал, — кто их знает; а мы как пришли, так и ушли, ни с чем.
«Не горюй, Яков», говорю я ему, чтобы как-нибудь утешить: «придет время, и перед нашими воротами засветит солнышко.»
Он только рукой махнул, да и зарылся в сено.
«Яков, о Яков!» кличу я.
Молчит, будто не слышит, спит. Я повернулся на другой бок, да и взаправду заснул.
