Яковъ меня, хвать за руку: »Дядюшка!«
Я ему только моргнулъ: дескать, не мѣшай!
»Слушай! ты, эй!« кричитъ мнѣ пани. »Постой!«
Я вернулся.
»За сколько хотите откупиться?«
А я ей всё дѣла не говорю.
»Что́«, говорю, »намъ вашу милость безпокоить?«
Тутъ вижу, что раскраснѣлась она вся, какъ уголь самый красный; я и говорю: »Я думалъ, пани, за двѣсти цѣлковыхъ.«
А она мнѣ: »Да ты, должно́ быть, дуракъ набитый! да ты то, да ты сё!«
А я всё кланяюсь, молча, словно она дѣло говоритъ.
Наговорилась, устала.
»Коли хочешь откупаться«, говоритъ, »такъ откупайся за триста, ато послѣ и за тысячу не откупишься.«
Яковъ мой какъ обрадуется! да словно дуракъ съ печи прямо ей въ ноги бухъ! благодаритъ, значитъ, что его же саломъ да по его же шкурѣ мажутъ.
»Ну, а деньги гдѣ? деньги принесли?« А сама словно въ глаза намъ вскочить хочетъ.
Яков меня, хвать за руку: «Дядюшка!»
Я ему только моргнул: дескать, не мешай!
«Слушай! ты, эй!» кричит мне пани. «Постой!»
Я вернулся.
«За сколько хотите откупиться?»
А я ей всё дела не говорю.
«Что́», говорю, «нам вашу милость беспокоить?»
Тут вижу, что раскраснелась она вся, как уголь самый красный; я и говорю: «Я думал, пани, за двести целковых.»
А она мне: «Да ты, должно́ быть, дурак набитый! да ты то, да ты сё!»
А я всё кланяюсь, молча, словно она дело говорит.
Наговорилась, устала.
«Коли хочешь откупаться», говорит, «так откупайся за триста, а то после и за тысячу не откупишься.»
Яков мой как обрадуется! да словно дурак с печи прямо ей в ноги бух! благодарит, значит, что его же салом да по его же шкуре мажут.
«Ну, а деньги где? деньги принесли?» А сама словно в глаза нам вскочить хочет.
