А посреди всѣхъ этихъ цвѣтовъ похаживаетъ Катря, сама какъ цвѣтокъ и всѣхъ цвѣтковъ красивѣй,—похаживаетъ да съ синяго Днѣпра ясныхъ очей не сводитъ; а только взойдетъ мѣсяцъ да посыплетъ искорками темную воду, Катря уже подъ старой вербой, на берегу. Пристально, зорко смотритъ она: всё выглядываетъ, не плыветъ ли ходкій челнокъ, не правитъ ли челнокомъ бравый, любый козакъ.
Проходитъ недѣля, проходитъ другая. Вотъ сидитъ она однажды подъ вербою; а ночь стоитъ звѣздная да тихая,—только свищетъ соловей да гудитъ Днѣпръ. Вдругъ—замѣтила что-то вдалекѣ, словно черную чаечку. Ближе…. Это челнокъ!… Летитъ, какъ на крыльяхъ. Катря и руки къ нему протянула…. Какой же это козакъ челнокомъ правитъ? Это не Семенъ…. Вотъ уже онъ подлѣ берега; оперся на весло, свиснулъ разъ, другой. Изъ хаты вышелъ отецъ. Катря припала за вербою.
Вышелъ старый Гри́мачъ, да и спрашиваетъ: »Какія вѣсти?«
»Плохо, панъ Максимъ«, отвѣчаетъ козакъ, »бѣда!«
»А что́ тамъ случилось?«
»Третьяго дня передъ бурей въ полночь
А посреди всех этих цветов похаживает Катря, сама как цветок и всех цветков красивей, — похаживает да с синего Днепра ясных очей не сводит; а только взойдет месяц да посыплет искорками темную воду, Катря уже под старой вербой, на берегу. Пристально, зорко смотрит она: всё выглядывает, не плывет ли ходкий челнок, не правит ли челноком бравый, любый козак.
Проходит неделя, проходит другая. Вот сидит она однажды под вербою; а ночь стоит звездная да тихая, — только свищет соловей да гудит Днепр. Вдруг — заметила что-то вдалеке, словно черную чаечку. Ближе…. Это челнок!… Летит, как на крыльях. Катря и руки к нему протянула…. Какой же это козак челноком правит? Это не Семен…. Вот уже он подле берега; оперся на весло, свиснул раз, другой. Из хаты вышел отец. Катря припала за вербою.
Вышел старый Гри́мач, да и спрашивает: «Какие вести?»
«Плохо, пан Максим», отвечает козак, «беда!»
«А что́ там случилось?»
«Третьего дня перед бурей в полночь
