Спозаранку тревога да говоръ на дворѣ. Тетянка плачетъ, старый Гримачъ безъ шапки ходитъ, весь растерзанный, растрепанный, да всё спрашиваетъ: »Гдѣ моя Катря? гдѣ мое дитятко милое?«
Бросились къ водѣ,—только вѣнокъ маковый плаваетъ, кружится.
Затворился старый Гримачъ; пять лѣтъ цѣлыхъ за свои ворота не выходилъ. И отъ ота́мана, и отъ добычи, ото всего отрекся. Посѣдѣлъ, что́ твой голубь сизый.
Далъ ему Господь дождаться и другой дочки-невѣсты. Высока выросла она, да статна, да черноброва. Высватали ее люди хорошіе—сотникъ молодой, съ лица красавецъ. Богатую съиграли свадьбу: отъ невѣстина двора даже до самой церкви красную китайку постлали; изъ серебряныхъ кубковъ гостей потчивали. Да и понашло же гостей! И въ хатѣ, и на дворѣ, и у воротъ,—всю улицу такъ прудомъ и запрудили. Цѣлую недѣлю гуляли.
Отецъ благословилъ молодыхъ послѣ свадьбы, проводилъ ихъ на новое хозяйство. Грустно, жутко стало старому Максиму од-
Спозаранку тревога да говор на дворе. Тетянка плачет, старый Гримач без шапки ходит, весь растерзанный, растрепанный, да всё спрашивает: «Где моя Катря? где мое дитятко милое?»
Бросились к воде, — только венок маковый плавает, кружится.
Затворился старый Гримач; пять лет целых за свои ворота не выходил. И от ота́мана, и от добычи, ото всего отрекся. Поседел, что́ твой голубь сизый.
Дал ему Господь дождаться и другой дочки-невесты. Высока выросла она, да статна, да черноброва. Высватали ее люди хорошие — сотник молодой, с лица красавец. Богатую сыграли свадьбу: от невестина двора даже до самой церкви красную китайку постлали; из серебряных кубков гостей потчивали. Да и понашло же гостей! И в хате, и на дворе, и у ворот, — всю улицу так прудом и запрудили. Целую неделю гуляли.
Отец благословил молодых после свадьбы, проводил их на новое хозяйство. Грустно, жутко стало старому Максиму од-
