И Данило другой сталъ, какъ женился. Уже не хмурятся его черныя брови, и на губахъ ласковая усмѣшка. Крѣпко полюбилъ онъ молодую жену. Только пуглива молодая, словно пташечка лѣсная. Заговоритъ онъ съ ней—она и глазъ не подниметъ; возьметъ ее за руку—побѣлѣетъ у ней личико и рука дрожитъ.
Живутъ уже они съ полгода; молодая всё не привыкаетъ къ мужу. Сталъ опять хмурить черныя брови Данило, и пристально, и грозно смотритъ онъ подчасъ на молодую жену.
Схоронили старуху; еще унылѣе стало въ хатѣ. То́, бывало, старуха заговоритъ, или спроситъ что, или пошутитъ,—очень она любила Наталю; а теперь иной разъ сидятъ они цѣлый день—ни словечка не промолвятъ. Она что-нибудь работаетъ, а онъ, подперши рукою свою кудрявую голову, не спускаетъ съ нея глазъ, да такъ пристально да невесело смотритъ на нее, что сердце у ней замираетъ.
Стала она однажды проситься къ матери въ гости: давненько уже не видалась. Данило молчитъ. Она подняла глаза, а онъ стоитъ бѣлый-бѣлый, только очи блестятъ, словно опалилъ онъ ее своимъ взглядомъ.
И Данило другой стал, как женился. Уже не хмурятся его черные брови, и на губах ласковая усмешка. Крепко полюбил он молодую жену. Только пуглива молодая, словно пташечка лесная. Заговорит он с ней — она и глаз не поднимет; возьмет ее за руку — побелеет у неё личико и рука дрожит.
Живут уже они с полгода; молодая всё не привыкает к мужу. Стал опять хмурить черные брови Данило, и пристально, и грозно смотрит он подчас на молодую жену.
Схоронили старуху; еще унылее стало в хате. То́, бывало, старуха заговорит, или спросит что, или пошутит, — очень она любила Наталю; а теперь иной раз сидят они целый день — ни словечка не промолвят. Она что-нибудь работает, а он, подперши рукою свою кудрявую голову, не спускает с неё глаз, да так пристально да невесело смотрит на нее, что сердце у неё замирает.
Стала она однажды проситься к матери в гости: давненько уже не видалась. Данило молчит. Она подняла глаза, а он стоит белый-белый, только очи блестят, словно опалил он ее своим взглядом.
