»Не послушаешься насъ съ женою«, говоритъ мнѣ братъ (и невѣстка меня проситъ только такая сама невеселая), »такъ хоть дѣтокъ нашихъ послушайся: они по тебѣ каждый день плачутъ.«
А дѣти, какъ вцѣпились ко мнѣ въ шею, такъ и не выпускаютъ, цѣлуютъ меня, да просятъ: »Поѣзжайте съ нами, тетушка наша милая, поѣзжайте!«
»Нѣтъ, не поѣду.«
Они и заплакали, мои голубочки; такъ слезочки у нихъ изъ глазъ и закапали. Припали они ко мнѣ, и оторвать ихъ нельзя. Отговаривалась я, отговаривалась, да наконецъ должна была уступить.
Пошла я, простилась съ хозяевами, поблагодарила ихъ за милость да за ласку. Имъ и жалко, что я отхожу отъ нихъ, да они за меня радуются, что далъ мнѣ Богъ возвратиться домой къ брату. Проводили меня съ хлѣбомъ-солью, благословили, а Марусечка, та даже и поплакала, что я ее покидаю.
Вошла я опять въ ту хату, гдѣ я и выросла и вѣкъ свой дѣвичій вѣковала. Гляжу—каждый уголочекъ мнѣ весело усмѣхается; и сама я будто помолодѣла, съ дѣтьми по двору бѣгаю; то на улицу выгляну,
«Не послушаешься нас с женою», говорит мне брат (и невестка меня просит только такая сама невеселая), «так хоть деток наших послушайся: они по тебе каждый день плачут.»
А дети, как вцепились ко мне в шею, так и не выпускают, целуют меня, да просят: «Поезжайте с нами, тетушка наша милая, поезжайте!»
«Нет, не поеду.»
Они и заплакали, мои голубочки; так слезочки у них из глаз и закапали. Припали они ко мне, и оторвать их нельзя. Отговаривалась я, отговаривалась, да наконец должна была уступить.
Пошла я, простилась с хозяевами, поблагодарила их за милость да за ласку. Им и жалко, что я отхожу от них, да они за меня радуются, что дал мне Бог возвратиться домой к брату. Проводили меня с хлебом-солью, благословили, а Марусечка, та даже и поплакала, что я ее покидаю.
Вошла я опять в ту хату, где я и выросла и век свой девичий вековала. Гляжу — каждый уголочек мне весело усмехается; и сама я будто помолодела, с детьми по двору бегаю; то на улицу выгляну,
