бѣжитъ отъ страданія въ иронію, а напротивъ всею силой предается ей, какъ прирожденному элементу, и конечно, при такомъ условіи нервы зрителя держись… Гамлетъ-Мочаловъ страстно любитъ свою Офелію и терзаетъ ее отъ избытка любви. Нечего разбирать, говоритъ ли мучительная иронія устами Гамлета или дѣйствительное сумасшествіе; но эта иронія — удобный случай порывистому Мочалову высказать свое безумное недовольство окружающимъ міромъ. И вотъ, помимо роковаго конфликта случайныхъ событій съ психологическою подкладкой, основнаго характера, помимо, такъ сказать, вопроса „почему?“ — окончательные результаты этого конфликта выступаютъ съ такою силой; что сокровеннѣйшая глубина аффекта внезапно развертывается предъ нами:
„И бездна намъ обнажена
Съ своими страхами и мглами,
И нѣтъ преградъ межь ей и нами:
Вотъ отчего намъ ночь страшна".
И дѣйствительно, зрителямъ становилось страшно… Когда Гамлетъ-Мочаловъ, увидавъ духъ своего отца, падаетъ на колѣни и, стараясь скрыть свою голову руками, трепетнымъ голосомъ произносить: „вы, ангелы святые, крылами своими меня закройте“, предъ зрителемъ возникалъ самый моментъ появленія духа, и выразить охватывавшаго насъ съ Аполлономъ чувства нельзя было ничѣмъ инымъ, какъ стараніемъ причинить другъ другу возможно сильнѣйшую боль щипкомъ или колотушкой. Было бы слишкомъ несправедливо приписывать намъ съ Григорьевымъ монополію потрясающихъ впечатлѣній, уносимыхъ изъ театра отъ игры Мочалова. Подъ власть этого впечатлѣнія подпадали всѣ зрители. Когда Мочаловъ своимъ змѣинымъ шепотомъ, ясно раздававшимся по всѣмъ ярусамъ, задерживалъ дыханіе зрителей, никто и не думалъ апплодировать: апплодисменты раздавались позднѣе, по мѣрѣ общаго отрезвленія. Что зрителямъ нуженъ былъ Мочаловъ, а не трагическое лицо, видно изъ того, что я самъ нѣсколько лѣтъ спустя видѣлъ Мочалова играющимъ Гамлета съ костылемъ и тѣмъ не менѣе вызывающаго все тоже во-
