Ничего, ничего, — говорилъ я въ крайнемъ смущеніи; а она, далеко запахивая полу пышной песцовой шубы, старалась прикрыть меня отъ стужи. Но мнѣ было не дотого: мысли пересыпались въ моей головѣ, какъ бисеръ въ калейдоскопѣ, и я никакъ не могъ понять, куда и зачѣмъ насъ везутъ. Изъ отрывочныхъ словъ и восклицаній я могъ наконецъ понять, что отецъ мой, узнавши все, поступилъ съ Еленой, какъ она сама говорила, самымъ деликатнымъ образомъ. О нашихъ отношеніяхъ онъ не сказалъ ни слова, а только сослался на необходимость помѣстить двухъ дѣвочекъ, по примѣру старшей сестры ихъ, въ институтъ и, уплативши ей за полгода впередъ, съ благодарностью возвратилъ ей триста рублей, занятые у нея сыномъ студентомъ.
— Теперь, говорила Елена, — я поступила въ компаньонки къ дочерямъ генерала Коровкина въ Ливенскій уѣздъ, и вотъ причина, почему изъ этого дома я не могла тебѣ писать. Въ настоящее время Коровкины переѣхали въ Москву, — и она сказала ихъ адресъ. — А я по праздникамъ буду брать карету и пріѣзжать сюда, а у Коровкиныхъ буду говорить, что эту карету прислала за мною моя подруга.
Раза два намъ пришлось видѣться такимъ образомъ, хотя, признаюсь, я сталъ мало-по-малу понимать всю нелѣпую несбыточность нашихъ затѣй. Но у меня не доставало духу разочаровывать мечтательницу, и письма снова безпрепятственно стали ходить между нами.
Однажды, распечатавши письмо, я прочелъ: „все пропало; глупый извозчикъ, на вопросъ объ имени моей подруги, сказалъ, что онъ прямо съ биржи. Такимъ образомъ, все вышло наружу, принимая самый неблагопріятный оттѣнокъ по отношению къ нашимъ съ тобою свиданіямъ. Я сегодня же оставляю ихъ домъ“.
Возмущенный до глубины души ролью человѣка, набросившаго неблагопріятную и совершенно незаслуженную тѣнь на несчастную дѣвушку, я счелъ своею обязанностью отправиться къ генералу. Я самъ чувствовалъ всю нелѣпость моей выходки. Но долгъ чести прежде всего, думалось мнѣ, и я добился желаемой аудіенціи.
