сила критики, а еще болѣе необходимо было саморазвивающееся чувство болѣе благородной формы и болѣе глубокаго содержанія. Но вкусъ, котораго не терпѣла церковь, опять-таки составлялъ принадлежность отдѣльной личности.
[Его освобожденіе мірянами]
Чтобы создать просторъ для этой индивидуальной силы, новая наука, завладѣвши наслѣдствомъ древнихъ народовъ, должна была покинуть монастырь, духовную опеку и цеховые университеты. Ея питомцы должны были сбросить рясу и церковное облаченіе и подобно сынамъ древняго Рима облечься въ тогу и тунику. Въ общество должно было вступить новое сословіе съ новымъ и самостоятельнымъ образованіемъ, стоящее то въ мирѣ съ церковью, то во враждѣ съ ней, но всегда отъ нея одаль. И это могло произойти только въ Италіи, гдѣ еще чувствовалось въ жилахъ немного крови древнихъ, гдѣ стояли еще классическіе памятники и память о минувшемъ величіи сочеталась съ патріотической гордостью. У клириковъ и монаховъ галльскаго, британскаго и нѣмецкаго сѣвера изученіе древнихъ осталось дѣломъ ерудиціи, иногда лишь усовершенствованія въ стилистикѣ. Въ Италіи это изученіе, исходя отъ сердца и одушевленія, входило прямо въ плоть и кровь.
[Дантъ Аллигьери]
[Данте Алигіери и древность]
Кто хочетъ прослѣдить развитіе новой Италіи въ какомъ-бы то ни было отношеніи, тотъ не можетъ оставить безъ вниманія Данта Аллигьери. Его нельзя, конечно, причислить къ возстановителямъ классической древности. Образованіе его вполнѣ еще покоится на дисциплинѣ тривіума и квадривіума; путеводныя звѣзды для него Библія и «философъ», затѣмъ поперемѣнно Августинъ и Ѳома Аквинскій, Боэцій и Цицеронъ. Онъ всецѣло стоитъ на почвѣ церковнаго ученія, созданнаго схоластиками, даже любитъ со рвеніемъ погружаться въ его тончайшія философскія построенія[1], можетъ еще чувствовать отвращеніе къ еретикамъ и сектантамъ и, безъ сомнѣнія безусловно отвергъ бы свободный образъ мыслей послѣдующихъ гуманистовъ.
[Его отношеніе къ латинскому языку]
Онъ, можетъ быть, прочелъ съ бо́льшимъ увлеченіемъ своего Виргилія, чѣмъ кто-либо изъ его предшественниковъ или современниковъ, онъ прославляетъ его, какъ своего учителя, какъ источникъ, изъ котораго излился широкій потокъ краснорѣчія, называетъ его даже «нашимъ божественнымъ поэтомъ»[2]; по затѣмъ поэтъ представляется ему опять то авторитетомъ въ родѣ Аристотеля или въ родѣ какого-нибудь учителя церкви, то мистическимъ святымъ, то, наконецъ, предшественникомъ
- ↑ Напр., Paradiso, eanto VII.
- ↑ Inferno c. l. De monarcbia lib. II cap. 3.
сила критики, а еще более необходимо было саморазвивающееся чувство более благородной формы и более глубокого содержания. Но вкус, которого не терпела церковь, опять-таки составлял принадлежность отдельной личности.
[Его освобождение мирянами]
Чтобы создать простор для этой индивидуальной силы, новая наука, завладевши наследством древних народов, должна была покинуть монастырь, духовную опеку и цеховые университеты. Её питомцы должны были сбросить рясу и церковное облачение и подобно сынам древнего Рима облечься в тогу и тунику. В общество должно было вступить новое сословие с новым и самостоятельным образованием, стоящее то в мире с церковью, то во вражде с ней, но всегда от неё одаль. И это могло произойти только в Италии, где еще чувствовалось в жилах немного крови древних, где стояли еще классические памятники и память о минувшем величии сочеталась с патриотической гордостью. У клириков и монахов галльского, британского и немецкого севера изучение древних осталось делом эрудиции, иногда лишь усовершенствования в стилистике. В Италии это изучение, исходя от сердца и одушевления, входило прямо в плоть и кровь.
[Дант Аллигьери]
[Данте Алигиери и древность]
Кто хочет проследить развитие новой Италии в каком-бы то ни было отношении, тот не может оставить без внимания Данта Аллигьери. Его нельзя, конечно, причислить к восстановителям классической древности. Образование его вполне еще покоится на дисциплине тривиума и квадривиума; путеводные звезды для него Библия и «философ», затем попеременно Августин и Фома Аквинский, Боэций и Цицерон. Он всецело стоит на почве церковного учения, созданного схоластиками, даже любит со рвением погружаться в его тончайшие философские построения[1], может еще чувствовать отвращение к еретикам и сектантам и, без сомнения безусловно отверг бы свободный образ мыслей последующих гуманистов.
[Его отношение к латинскому языку]
Он, может быть, прочел с бо́льшим увлечением своего Виргилия, чем кто либо из его предшественников или современников, он прославляет его, как своего учителя, как источник, из которого излился широкий поток красноречия, называет его даже «нашим божественным поэтом»[2]; по затем поэт представляется ему опять то авторитетом в роде Аристотеля или в роде какого-нибудь учителя церкви, то мистическим святым, то, наконец, предшественником
- ↑ Напр., Paradiso, eanto VII.
- ↑ Inferno c. l. De monarcbia lib. II cap. 3.
