Жорж Занд, нежели Гаварни, односторонний поэт гризеток.
С еще большим и уж неоспоримым сочувствием изображал Домье низы социальной лестницы — бедняков, прячущихся от домовладельцев, которые пристают с квартирной платой, или прогоняемых домовладельцами, не любящими, чтобы в доме были „семейные с детьми“, — бедняков, простаивающих перед недоступными для них роскошными „съестными“ витринами или распевающих песни на голодный желудок.
Так, словно гигантский кино-фильм, развертываются перед нами в десятках серий и сотнях листов различные сценки царства „доброго буржуа“. Домье изображает своих героев в большинстве случаев попарно, во время встреч и прогулок, дающих повод к диалогам. Но не менее любит Домье показывать толщу городской толпы, ее стадную психологию. И здесь он предстает перед нами в новом аспекте: как художник города, художник коллективно-динамической стихии. С подлинной пристальностью социолога Домье изучает все те места, в которых скопляется масса людей: бульвары, ярмарки, похороны, залы аукционов и суда, суетливые вокзалы и вагоны III класса, где публика набита, как сельди в бочке, вернисажи салонов и музеи по воскресеньям, где усталые зрители дремлют на диванах, хвосты у театральной кассы и, наконец, театры.
Домье страстно любит театр, — театр вообще, все то, на чем лежит печать театральности: высокую „Французскую комедию“ и ярмарочный балаган, оперу и грязный кафе-шантан. Он любит театральность за то, что она — та же жизнь, но жизнь в кубе, — сгущенная, заостренная, ускоренная, наэлектризованная. Его любовь к театру, его подход к театру — демократичны и современны по самому своему существу. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить театральные мотивы Домье с образами театра в искусстве XVIII века.
