Своимъ сподвижникамъ онъ зрѣлищъ дастъ, и хлѣба,
Уловкой шулерской пріобрѣтая тронъ.
Пока онъ властвуетъ—монархъ изъ балагана,
Со скипетромъ въ рукѣ, съ трещеткою—въ другой,
15 Подъ покровительствомъ достойнымъ Ватикана,
Нахально наступивъ предательской ногой,
Что за собою слѣдъ оставила кровавый—
На совѣсть общества, на вѣру и законъ;
Пока преданія старинной нашей славы
20 Постыднымъ торжествомъ своимъ пятнаетъ онъ.
Покуда онъ живетъ—насилья и обманы
Я обличу! Съ тебя сорву личину, шутъ!
И если бы для насъ, давно гонимыхъ, страны
Всѣ отказались дать защиту и пріютъ,
25 Когда бы, цезарю французскому въ угоду,
Всѣ двери для борцовъ остались заперты,
И мы, какъ странники безъ племени и роду,
Иль словно бурею гонимые листы,
Пріюта не нашли, и даже Богъ пустыни
30 Отвергъ отверженныхъ, изгнанниковъ изгналъ;
Когда бъ могилы всѣ—минувшаго святыни
Отринули тѣла и вѣчный мракъ насталъ—
Одинъ я не склонюсь! И съ ненавистью къ стаду
Своим сподвижникам он зрелищ даст, и хлеба,
Уловкой шулерской приобретая трон.
Пока он властвует — монарх из балагана,
Со скипетром в руке, с трещоткою — в другой,
15 Под покровительством достойным Ватикана,
Нахально наступив предательской ногой,
Что за собою след оставила кровавый —
На совесть общества, на веру и закон;
Пока предания старинной нашей славы
20 Постыдным торжеством своим пятнает он.
Покуда он живёт — насилья и обманы
Я обличу! С тебя сорву личину, шут!
И если бы для нас, давно гонимых, страны
Все отказались дать защиту и приют,
25 Когда бы, цезарю французскому в угоду,
Все двери для борцов остались заперты,
И мы, как странники без племени и роду,
Иль словно бурею гонимые листы,
Приюта не нашли, и даже Бог пустыни
30 Отверг отверженных, изгнанников изгнал;
Когда б могилы все — минувшего святыни
Отринули тела и вечный мрак настал —
Один я не склонюсь! И с ненавистью к стаду
