Онъ въ лѣсъ бѣжитъ, гдѣ въ сумракѣ дубовъ
Шуршатъ листы сухіе подъ ногами.
15 Чего онъ ждетъ? Не звука ли шаговъ?
И, слышу, плачетъ тихими слезами.
«Проходитъ все!» Шурша ему скажи
О, блеклый листъ, объ этомъ въ утѣшенье!
Путь кроткой смерти духу укажи,
20 Шепни ему, что въ ней его—спасенье.
Грусть тихая въ долинѣ разлилась,
Луна взошла на праздникѣ прощальномъ,
И льнутъ лучи сребристые, струясь,
Къ останкамъ лѣта—мертвенно печальнымъ.
25 Но какъ слаба увядшая листва!
И лунный лучъ сдержать она не въ силахъ:
Дрожитъ подъ нимъ и падаетъ мертва
Она во прахъ съ нагихъ вѣтвей унылыхъ.
Съ улыбкой горькой, блѣденъ, одинокъ,
30 Глядитъ безумецъ въ небо молчаливо.
Его задѣть боится вѣтерокъ,
И лунный лучъ бѣжитъ передъ нимъ пугливо,
Такъ тонетъ онъ—безумья дикій взглядъ
Въ томъ ясномъ, ровномъ, неизмѣнномъ мирѣ,
35 Съ какимъ текутъ созвѣздія въ эѳирѣ.
Печальнѣе есть зрѣлище наврядъ.
Он в лес бежит, где в сумраке дубов
Шуршат листы сухие под ногами.
15 Чего он ждёт? Не звука ли шагов?
И, слышу, плачет тихими слезами.
«Проходит всё!» Шурша ему скажи
О, блеклый лист, об этом в утешенье!
Путь кроткой смерти духу укажи,
20 Шепни ему, что в ней его — спасенье.
Грусть тихая в долине разлилась,
Луна взошла на празднике прощальном,
И льнут лучи сребристые, струясь,
К останкам лета — мертвенно печальным.
25 Но как слаба увядшая листва!
И лунный луч сдержать она не в силах:
Дрожит под ним и падает мертва
Она во прах с нагих ветвей унылых.
С улыбкой горькой, бледен, одинок,
30 Глядит безумец в небо молчаливо.
Его задеть боится ветерок,
И лунный луч бежит перед ним пугливо,
Так тонет он — безумья дикий взгляд
В том ясном, ровном, неизменном мире,
35 С каким текут созвездия в эфире.
Печальнее есть зрелище навряд.
