Платившіе каждый цѣной дорогою.
Его ослѣпивъ; увели за собою
120 Они, отягченнаго гнетомъ оковъ,
Влачимыхъ съ усильемъ десяткомъ быковъ,
И въ капищѣ бога, къ подножью Дагона
Они привязали слѣпого Самсона,
И дважды на цоколѣ дрогнулъ кумиръ,
125 И дважды жрецовъ охватило смятенье…
Но вотъ задымились подъ сводомъ куренья!
И шуменъ, и веселъ языческій пиръ.
Вблизи распростертой предъ богомъ телицы,—
Далила въ вѣнцѣ и уборѣ царицы;
130 И шепчетъ блудница, укоры гоня:
„Онъ слѣпъ и не можетъ увидѣть меня“.
Исполнясь восторгомъ и вы задрожали—
Небесная твердь и пустынный просторъ,
Когда ослѣпленный, безжизненный взоръ,
135 Преступныя очи со страхомъ встрѣчали.
Когда, напрягая всѣ силы, Самсонъ
Потрясъ основанье гигантскихъ колоннъ,
Подъ сводами храма навѣкъ погребая
Три тысячи павшихъ на мѣстѣ враговъ,
140 И ихъ алтари, и безсильныхъ боговъ!
О, если бы кара постигла такая
Измѣну, надѣвшую маску любви,
Когда, опьяненные нѣгой лобзаній,
Въ минуты безумныхъ и лживыхъ свиданій
145 Мы ей открываемъ всѣ тайны свои!
1897 г.
Платившие каждый ценой дорогою.
Его ослепив; увели за собою
120 Они, отягчённого гнётом оков,
Влачимых с усильем десятком быков,
И в капище бога, к подножью Дагона
Они привязали слепого Самсона,
И дважды на цоколе дрогнул кумир,
125 И дважды жрецов охватило смятенье…
Но вот задымились под сводом куренья!
И шумен, и весел языческий пир.
Вблизи распростёртой пред богом телицы, —
Далила в венце и уборе царицы;
130 И шепчет блудница, укоры гоня:
«Он слеп и не может увидеть меня».
Исполнясь восторгом и вы задрожали —
Небесная твердь и пустынный простор,
Когда ослеплённый, безжизненный взор,
135 Преступные очи со страхом встречали.
Когда, напрягая все силы, Самсон
Потряс основанье гигантских колонн,
Под сводами храма навек погребая
Три тысячи павших на месте врагов,
140 И их алтари, и бессильных богов!
О, если бы кара постигла такая
Измену, надевшую маску любви,
Когда, опьянённые негой лобзаний,
В минуты безумных и лживых свиданий
145 Мы ей открываем все тайны свои!
1897 г.
Надъ рѣкой темнѣетъ кровля старая чарды,
Но она не отразилась въ зеркалѣ воды:
Тьма ночная все объемлетъ сумракомъ и сномъ
На рѣкѣ въ тѣни деревьевъ, дремлетъ и паро́мъ.
5 А въ чардѣ поютъ цыгане, пляски и кутежъ…
Веселится, до упаду пляшетъ молодежь,
— Эй, хозяйка, подавай намъ добраго вина,
Не жалѣй его, красотка, наливай до дна!
Пусть оно старѣе будетъ, чѣмъ мой дѣдъ сѣдой,
10 Горячѣе поцѣлуевъ дѣвы молодой!
Эй, цыгане, плясовую! Всѣхъ озолочу!
Нынче деньги я и душу проплясать хочу.—
Вдругъ въ окошко постучали: Не шумите тамъ!
Вы покоя не даете ночью господамъ!—
15 — Убирайся вмѣстѣ съ ними прямо къ сатанѣ!
Эй, цыгане, веселите ретивое мнѣ…
Над рекой темнеет кровля старая чарды,
Но она не отразилась в зеркале воды:
Тьма ночная всё объемлет сумраком и сном
На реке в тени деревьев, дремлет и паро́м.
5 А в чарде поют цыгане, пляски и кутеж…
Веселится, до упаду пляшет молодежь,
— Эй, хозяйка, подавай нам доброго вина,
Не жалей его, красотка, наливай до дна!
Пусть оно старее будет, чем мой дед седой,
10 Горячее поцелуев девы молодой!
Эй, цыгане, плясовую! Всех озолочу!
Нынче деньги я и душу проплясать хочу. —
Вдруг в окошко постучали: Не шумите там!
Вы покоя не даёте ночью господам! —
15 — Убирайся вместе с ними прямо к сатане!
Эй, цыгане, веселите ретивое мне…
