этих действий, в котором коренятся их движущие силы, — т. е. самого тела. Это непосредственное познание, каким всякий обладает относительно сущности своего собственного явления, которое, помимо того, дано ему подобно всем прочим явлениям, тоже только в объективной интуиции — это познание до́лжно затем переносить по аналогии на остальные явления, данные только в этой последней, интуитивной, форме, и оно становится тогда ключом к познанию внутреннего существа вещей, т. е. вещей в самих себе. Такого познания, следовательно, можно достигнуть лишь путем, совершенно отличным от познания чисто-объективного, которое остается не более как представлением; именно, его можно достигнуть в том случае, если призвать на помощь самосознание субъекта познания, который всегда выступает лишь в качестве животного индивидуума, и сделать его истолкователем сознания других вещей, т. е. интуитивного интеллекта. Вот путь, по которому пошел я, и это — единственно правильный путь, узкие врата к истине.
Но вместо того чтобы вступить на этот путь, смешали кантовское изложение с сущностью дела, вместе с первым сочли опровергнутой и последнюю, и то, что́ собственно была лишь argumenta ad hominen, признали за argumenta ad rem; и затем, в результате упомянутых шульцевских возражений, объявили кантовскую философию несостоятельной. Этим было открыто свободное поле для софистов и пустозвонов. Первым в этом роде явился Фихте, который, ввиду того, что вещь в себе потеряла кредит, мигом изготовил систему без всякой вещи в себе, отверг, следовательно, допущение чего-либо такого, что́ не есть просто-напросто наше представление, т. е. заставил познающий субъект быть всем во всем или все производить из собственных средств. Для этой цели он немедленно устранил существенное и наиболее ценное в кантовском учении — различение априорного от апостериорного, а отсюда явления от вещи в себе, объявив все за априорное, без всяких, конечно, доказательств в пользу такого чудовищного утверждения: вместо них, он частью предложил софистические, даже прямо сумасбродные лже-аргументы, нелепость которых скрывалась под личиною глубокомыслия и якобы от него происходящей невразумительности; частью же сослался, без дальних слов, на интеллектуальное воззрение, т. е. собственно на вдохновение. Для публики, лишенной всякой способности суждения и Канта недостойной, этого, конечно, было достаточно: она сочла преувеличение за превосходство и объявила поэтому Фихте философом гораздо более великим, чем Кант. Мало того: еще до настоящего времени нет недостатка в философских писателях, которые стараются и новому поколению навязать эту ставшую традицией ложную славу Фихте и вполне
