Но когда я пытаюсь представить себя стоящим перед некоим индивидуальным существом, которому я говорю: „творец мой! я был некогда ничто, ты же произвел меня на свет, так что я теперь есмь нечто и есмь именно я“; затем еще: „благодарю тебя за это благодеяние“; наконец даже: „если я оказался ни к чему негодным, то это моя вина“ — то, должен сознаться, что вследствие моих занятий философией и индийской древностью голова моя стала неспособной вмещать подобную мысль. Последняя, впрочем, служит дополнением к той мысли, которую приводит нам Кант в Критике чистого разума (в главе о невозможности космологического доказательства): „нельзя отделаться от той мысли, но нельзя и примириться с нею, именно — чтобы существо, которое мы представляем себе также как высшее из всех возможных, как бы сказало себе самому: я есть от века до века, кроме меня нет ничего, помимо того, что есть нечто исключительно по моей воле, — но откуда же я?“ Мимоходом говоря, этот последний вопрос столь же мало, как и вся только что названная глава, удержал профессоров философии после Канта от того, чтобы постоянной главной темой всего своего философствования делать абсолют, т. е. попросту то, что не имеет причины. Эта мысль как раз для них. Вообще, эти люди безнадежны, и нет достаточно сильных выражений, чтобы предостеречь от траты времени на их сочинения и лекции.
Делают ли себе идола из дерева, камня, металла, или составляют его из абстрактных понятий, это безразлично: все это будет идололатрия, коль скоро перед нами, — личное существо, которому приносятся жертвы, воссылаются молитвы, воздаются благодарения. В сущности это уже не такая разница, приносят ли в жертву своих овец, или свои склонности. Всякий церковный обряд или молитва неопровержимо свидетельствует об идололатрии. Вот почему мистические секты из всех религий сходятся в том, что они упраздняют для своих адептов всякий ритуал.
Основная черта иудейства — реализм и оптимизм, которые близко между собою родственны и служат условиями для подлинного теизма: ведь последний выдает материальный мир за абсолютно реальный, а жизнь — за сделанный нам приятный подарок. Браманизм и буддизм, напротив того, имеют своей основной чертой идеализм и пессимизм: за миром они признают лишь призрачное существование, а на жизнь смотрят как на следствие нашей вины. В учении Зенд-авесты, из которого, как известно, возникло иудейство, пессимистиче-
